Облака и звезды
Шрифт:
— На безрыбье и рак рыба, — сказал Калугин. — Только вот беда: сарсазан — водолюб, растет на песках с близкими грунтовыми водами, эти пески — мокрые, слабо развеваются.
— Значит, эта находка сомнительной ценности, — сказал я.
— Ничего! Главное — не падать духом.
Я молчал, боялся ответить резкостью. Поучения Калугина всегда меня раздражали. Лучше уж ничего не говорить, чем выдавать такие унылые прописные истины. Но, видно, горбатого могила исправит…
Мы двинулись по геодезическому ходу. Близость моря умеряла зной. Слабый ветер гнал по Каспию легкие белые барашки. Невысокая волна с шумом накатывалась на пологий берег, разбившись на множество
Со стороны Южной косы показались две узкие длинные лодки — туркменские рыбачьи таймуны. Лодки с двух сторон направились к стае, стремясь отрезать ее от берега и от моря. Птицы поплыли было в море, но таймуны быстро приближались. Вот уже можно различить охотников, гребущих одним веслом. Стая поднялась на крыло; сейчас же над лодками вспыхнули дымки, чуть погодя донеслись хлопки выстрелов.
Заросли сарсазана тянулись вдоль берега, уходили вдаль. Но наш ход, проложенный через заросли солончакового кустарника, круто сворачивал на восток. Мы снова вышли на белую от ракушек равнину. Еще издали темнели на ней пятна растительности — густые заросли солянки куш-гези («птичий глаз»). С небольших кустиков с мясистыми листьями в упор смотрели на меня сотни широко открытых круглых глаз — золотистых, желтых, оранжевых, розовых. Это были яркие околоплодники с черным продолговатым зрачком плода посредине. Казалось, целые стаи странных птиц, мгновенно зарывшись в песке, притаились и зорко следят за каждым движением пришельцев.
Калугин, не глядя на солянки, хмуро молчал: куш-гези совсем уж бесполезна для мелиорации.
За участком с солянками от главного хода отходил короткий двухкилометровый визир. Он шел в сторону мелких барханных песков. Здесь начинались их первые скопления.
Ближе к морю ракушечный слой был покрыт мелкой песчаной рябью, но чем дальше на восток, тем рябь все увеличивалась, превращалась в небольшие холмики, затем в бугры. Кое-где на буграх росли кусты селитрянки. Между буграми серела южная полынь, виднелись редкие кустики кермека с мелкими сухими розовыми цветами. Кермек — «бессмертник»: сорванный цветок долго выглядит как живой.
Полынь и кермек кое-где были уже засыпаны, на поверхности торчали темные сухие прутики.
Скудная растительность Челекена отступала перед могучими, разрушительными, убивающими все живое силами пустыни.
На главный ход возвращались совсем подавленные. Почвоведы были уже здесь. Инна Васильевна рыла шурф на участке с селитрянкой. На выброшенной земле сидел Мурад.
Я сел рядом. К чему эти шурфы, эти ходы, визиры, если на Челекене нет растений-пескоукрепителей? Но здесь, говорят, был ботаник из Ашхабада. Что, если попытаться получить его материалы? Может, ему удалось найти нужные нам растения. Тогда, сразу же после войны, было не до того… А если написать в Академию наук? Вдруг ответят? Как-никак — помощь науки практикам, полевикам. Сами мы ничего не найдем, это уже ясно. Но вот как писать — от имени отряда или от себя? От отряда вернее: это коллектив. Но согласятся ли начальник, Калугин? Дескать, буксир просим. А престиж отряда? Обвинят в неверии в свои силы, в капитулянтских настроениях…
Солнце стояло уже высоко, но возле моря жара почти не чувствовалась. А надо было идти в глубь Челекена, к раскаленным барханам, наносить их на план, искать пескоукрепитель, искать почти без надежды найти.
— Пошли. — Калугин быстро поднялся.
С вершины огромного бархана мы спустились в котловину.
На склоне его виднелась
— До чего же неразборчивое растение! — сердито сказал Калугин. — На шоре селится рядом с водолюбом — сарсазаном. Здесь живет среди сухолюбов — рядом с полынью, даже с кандымом.
— Да, встречается везде, а что толку? — отозвался я. — Подвижных песков боится так же, как и другие.
Чем дальше на запад, тем растительность становилась беднее. Я механически вел записи, отмечая в журнале номер пикета, писал: «Растительность отсутствует».
Работа шла по-прежнему, но теперь мы выезжали в пески почти без надежды на удачу.
Вечером, прикладывая один к другому испещренные условными знаками полевые планшеты, я видел: все четче вырисовываются контуры будущей геоботанической карты Челекена. Но на этой карте пока нет главного — местообитания растений, которые могут стать непреодолимой преградой на пути подвижных песков.
Не найти нужный пескоукрепитель — это не только признаться в своей несостоятельности: Челекен останется во власти барханов. Правда, их можно временно укротить; для этого служат механические защиты — маты, сплетенные из травы, из веток. Но маты надо завозить на Челекен, потом раскладывать вручную по барханам.
Тысячи матов… Через год они износятся, сгниют. Начинай все сначала. Замешкаешься — барханы вырвутся на волю, опять полезут в поселки. Нет, не для этого нас посылали на Челекен.
Вернемся с изысканий, руководство экспедиции спросит: «Ну как, нашли пескоукрепитель?» У кого спросят? У меня, у геоботаника. Мелиоратор? Он только проектирует защитные полосы из живых растений на угрожаемых участках. А что я могу предложить для этих полос? Сарсазан да солянку куш-гези?
Ну а если бы мне повезло, если бы я нашел пескоукрепитель? Чья заслуга? Всего отряда, всех курбатовцев. Хотя самое главное, самое трудное сделано мною, только мною. Так почему же я должен говорить «наш пескоукрепитель», если на самом деле он мой, только мой?
Я поймал себя на мысли: делю шкуру неубитого медведя. А если «медведь» вовсе и не обитает на Челекене?
Как же быть? Вернуться в Казанджик с пустыми руками? Принять на себя основной удар? «Геоботаник отряда № 2 впервые в пустыне, вот он и не справился с задачей». Так скажут обо мне, и скажут справедливо, правильно скажут! Нет, этого не будет, не должно быть! Надо сделать все, чтобы найти пескоукрепитель. Любой ценой найти. И тогда пришло решение — срочно написать самому в Туркменскую Академию наук, попросить совета, помощи. Но ни Курбатовы, ни Калугин не должны знать о моем письме. Зачем? В случае провала еще высмеют: мол, ухватился за соломинку, да не помогло — пошел ко дну. А если успех, удача, скажут: «Мы, курбатовцы, проявили инициативу; нам, курбатовцам, помогли ученые». И я, застрельщик, буду обезличен, растворюсь в толпе ликующих победителей. Нет уж! Пусть будет моим и поражение, и успех. Ни с кем не хочу делить ни того, ни другого!
Вечером, вернувшись с поля, я пошел на почту, написал и отправил письмо в академию. Теперь надо ждать ответа. Лишь бы он пришел, пока мы еще здесь, пока на планшетах контуры не зачерчены косыми штрихами — унылыми знаками механической защиты.
Прошла неделя. С каждым днем работать становилось все труднее — мешал ветер. Он гнал нас с поля.
Как-то, выйдя из машины, начальник сказал:
— Если завтра ветер усилится — сидим дома.
Начинались вынужденные простои. Поражение становилось неотвратимым…