Облака и звезды
Шрифт:
Из штаба экспедиции начальник вернулся совсем убитый.
— Видел Стожарского, прошел мимо, еле поздоровался. На ходу сказал: «Завтра в девять совещание в штабе по итогам инспекторской проверки». Велел обеспечить стопроцентную явку всех специалистов.
— Докладывает Вахрушев? — спросил Калугин.
— Да, как арбитр от штаба. Содоклад Баскакова.
— Но ведь он заинтересованное лицо! — возмутился Калугин. — Его тоже проверяли!
— Именно потому, что он главное заинтересованное лицо в нашем разгроме. — Начальник горько усмехнулся, безнадежно
XII
Утром по привычке мы поднялись в шесть, наскоро позавтракали консервами. Илюша вскипятил на дворе чай. Время тянулось медленно. Мы слонялись по дому, поглядывали на часы. Без четверти девять начальник объявил: можно идти.
К штабу подошли одновременно с Баскаковым и его специалистами. Лев Леонидович первым всем вежливо поклонился, задержавшись у двери, галантно пропустил вперед Инну Васильевну. Он был, как всегда, в образцово отглаженной спецовке, в черном галстуке — предстоит официальная встреча с начальством.
Совещание проводили в комнате старших специалистов — самой большой в доме.
У стола Вахрушева уже сидели: он сам, главный инженер и Стожарский — полнеющий, лет сорока — сорока пяти блондин, с красивыми, чуть выпуклыми голубыми глазами, со следом пендинки на щеке — местный старожил.
— Прошу садиться, товарищи, — Стожарский взглянул на ручные часы, — все собрались точно, по-военному. Теперь задача — по-военному же, не затягивая, решить главный вопрос: как отряды справились с полевыми изысканиями. — Он обернулся к Вахрушеву: — Георгий Александрович, вам слово.
Вахрушев поднялся, одернул мятую, не по росту широкую спецовку. Начал он с Баскакова.
— Отряд, как всегда, выполнил задание в срок, качество вполне удовлетворительное.
— Баскаковым, чай, не впервой шагать по лесочкам, — с усмешкой вставил Стожарский.
Лев Леонидович скромно потупился. Агнесса Андреевна, Аполлон Фомич так же смиренно опустили глаза. Только Лариса и Олег, сидевшие рядом у двери, не слушали докладчика; они по очереди что-то писали в блокноте и показывали написанное друг другу. Агнесса Андреевна долгим печально-укоризненным взглядом уставилась на Ларису, но та по-прежнему все так же быстро писала в блокноте.
Вахрушев говорил медленно, как бы нехотя, почти выдавливая из себя слова. Казалось, ему было невыносимо скучно говорить о Баскакове, о его точно в срок, как всегда, образцово обследованном участке. Наконец пошла цифирь: размеры площадей по типам песков — столько-то барханных, столько-то бугристых, заросших, полузаросших.
Я взглянул на Стожарского. Он сильно сжимал челюсти, чтобы не зевать, красивые глаза туманились слезами.
Вахрушев перешел к оценке работы нашего отряда.
— Теперь Курбатов. Что сказать? Молодой руководитель, первый год начальником, отсюда и достоинства, и недостатки…
— Главное, что преобладает? — не то спросил, не то вслух подумал Стожарский. Но Вахрушев не слышал реплики. Он заговорил о положительном, о хорошем. Все в отряде по-настоящему увлечены работой, полюбили пустыню, с утра до вечера в песках. Отработка планшетов не задерживается: данные с полевых абрисов сразу
— Вечерами, после поля трудятся, — вполголоса заметил Стожарский.
— Да, много, очень много работают.
Вахрушев внимательно посмотрел на Курбатова, на Калугина и тут же отвел глаза. Я понял: сейчас заговорит о недостатках. Взглянул на Инну Васильевну, она не отрывала глаз от Вахрушева.
— Было бы неосновательно полагать, что у изыскателей-первогодков одни достижения. Нет, конечно. Недостатки есть. Но они особого рода — это достоинства в своем чрезмерном развитии.
— По диалектике, — со вздохом вставил Стожарский.
Вахрушев заговорил об увлечении деталями, об открытии уже открытого; сказав о ненужной трате времени и сил на такыровые пятна, он вдруг оживился: попал на свое больное место. Подробно стал рассказывать про закладку глубоких шурфов на каждом такыровом пятачке, про ненужные образцы почв, взятые с каждого мелкого такыра. Злосчастное увлечение Инны Васильевны грозило стать основным пунктом обвинения.
А Стожарский уже не скучал, нет, он слушал, внимательно слушал и что-то быстро писал в блокноте. Баскаковы со скорбным видом смотрели в пол, и только Аполлон Фомич позволил себе слабую насмешливую улыбочку.
Атмосфера накалялась. Вахрушев говорил теперь нервно, волнуясь, почти злясь. Он любил пески, отдал пустыне всю жизнь. Если изыскания проходили как положено, это было нормой, об этом было сказано обычными, спокойными словами. Так должно быть в песках, так и есть. О чем тут распространяться? Но вот в общем способные молодые люди, не в меру увлекшись, занимаются лишними, ненужными делами. Это мешает им, отвлекает от главного. А в песках темп, рабочий ритм — главное. Замедлил, выбился — сорвал график, не обследовал то, что должен был обследовать, обязан был обследовать, не мог, не имел права не обследовать!
Вахрушев распалился. Большие уши его пылали, лицо дергалось. Сейчас он боролся с ненавистными ему огрехами в работе изыскателя вообще.
Я посмотрел на Баскакова. Лицо его по-прежнему было печальным, почти скорбным. Красивая, седая, кудрявая голова оперта на загорелую руку. Но вторая рука, лежавшая на столе, была неспокойна: ее длинные смуглые пальцы с выпуклыми, коротко остриженными ногтями постукивали в такт голосу Вахрушева.
Сверкнув огромными стеклами очков, Вахрушев вдруг навел их на Курбатова, на Инну Васильевну, увидел помрачневшие лица и, словно споткнувшись, остановился на полуфразе — понял, что разошелся не в меру. Он сморщился, мучительно сглотнул слюну, как бы ища нужные, еще не сказанные, смягчающие слова. Поздно!
Стожарский встал.
— Кончили, Георгий Александрович? — И, не дожидаясь ответа, припечатал: — Так, ясно, понятно.
Обернулся к Баскакову:
— Не добавите ли, Лев Леонидович?
— Только два слова, — тихо проронил Баскаков.
— Можно и три, — пошутил Стожарский, — Георгий Александрович временем не злоупотребил.
Баскаков поднялся, и в комнате сразу стало почти тесно.
— Целиком присоединяясь к положительной оценке деятельности соревнующихся со мною молодых товарищей, я только позволю привести некоторые выкладки. Произведены они в интересах дела — не больше.