Очень личная книга
Шрифт:
С Петром Андреевичем Суворовым на набережной «Откос» в Горьком. 1960-е гг.
В конце лекции он предложил нескольким из нас покататься после обеда на лодках по другим озерам системы, сказал и мне, что можно к этой группе присоединиться. Так я оказался в одной лодке с этим очень сильным человеком, который без всякого видимого труда работал веслами, управляясь с большой лодкой, несшей его самого и четверых из нашей группы, да еще успевал рассказывать о растительном
Во время этой экскурсии Петр Андреевич предложил нам после возвращения в Горький приходить к нему на кафедру в свободное время, чтобы познакомиться с его научной работой. Я воспользовался приглашением и в начале сентября пришел в университет. В тот день я узнал, чем конкретно он занимается, и его работа заинтересовала меня. Он собирал микроскопические споры всевозможных грибов, растущих на деревьях разных пород, проращивал их на стерильной питательной среде и в стерильных условиях, получал мицелий, а затем начинал разностороннее исследование свойств мицелия разных видов грибов. Петр Андреевич был прекрасным фотографом, и став позже ученым, я понял, что его зафиксированное в детальных снимках исследование стадий развития представителей различных семейств, родов и видов грибов представляло большой научный интерес.
Я стал каждую неделю наведываться на кафедру Суворова в университет. Как-то незаметно спектр наших бесед с Петром Андреевичем ушел далеко за пределы микологии. Он был уже немолодым человеком, правда крепким и выносливым.
Иногда мы отправлялись на Волгу в жаркие дни купаться. Я еще не умел плавать и лишь плескался у берега, а Петр Андреевич мог заплывать на полкилометра, почти до середины Волги в этом месте, и могучими гребками рассекал воду, возвращаясь на берег таким же бодрым, как перед заплывом. За два часа, проведенных на пляже, он повторял иногда свой богатырский заплыв дважды, отдыхая между ними лишь по пять-десять минут.
Он жил вместе с пожилой сестрой, Пелагеей Андреевной, которая была старше его лет на пять. Была она простой деревенской женщиной, беспредельно доброй и приветливой, но тяжело и неизлечимо больной.
Хотя Петр Андреевич был одним из лучших преподавателей-биологов университета, начальство не собиралось улучшать его жилищные условия. Они ютились с сестрой в одной комнатенке коммунальной квартиры. Сестра была глубоко верующей христианкой, и в одном углу их комнаты висела икона Спасителя. По утрам и вечерам Пелагея Андреевна молилась перед ней, а днем она почти всё время проводила в кровати – высокой железной и простецкой кровати солдатского вида.
Поскольку в двух других комнатах их квартиры обитали еще две семьи, то условий для нормальной жизни просто не было. Временами даже еду приходилось готовить в самой комнате, и тогда стоящий в её центре стол превращался в кухонный: на него ставили керосиновый примус, приносили сковородку или кастрюлю из занятой соседями в тот момент малюсенькой кухни и что-то незамысловатое готовили.
В Москве в августе 1950 г. во время приезда на ВСХВ. Вторая слева наша руководительница на Горьковской станции юных натуралистов Ирина Николаевна Самарина
Все свои фотографические пленки Петр Андреевич также проявлял в этой комнате и там же печатал фотографии. Для этого он плотно занавешивал окно, сестра оставалась в темноте или при свете красного фонаря на своей кровати, а Петр Андреевич создавал замечательные фотографии, почти шедевры.
Университетское
– Петр Андреевич! – спросил я, – а куда же делась икона со стены в углу?
Суворов потупился и глуховатым голосом сообщил, что кто-то донес университетским партийным начальничкам, что у доцента университета, преподающего биологию, дома поклоняются культу богов и даже выставили на обозрение предмет религиозного культа – икону То, что Петр Андреевич был беспартийным, никого не интересовало. Его вызвали в партком и заявили, что он работает на идеологическом фронте и должен выбрать: либо оставить икону и тогда оказаться выброшенным с работы на улицу, либо сохранить работу, но ценой удаления со стены пресловутой иконы. Объяснение, что это не его икона, а сестры, во внимание принято не было. Оставалось только подчиниться суровому приказу.
Нужно заметить, что Петр Андреевич никогда не заводил со мной разговоров на темы политики, строя или репрессий. Я помню лишь один его рассказ, касавшийся этих вопросов. Он сказал мне, что когда учился в Московском университете и жил в общежитии в комнате с тремя другими студентами, так же как и он выходцами из деревни, кто-то из них встретил на улице знакомого крестьянина из его деревни и узнал, что тот был привезен в Москву для участия в качестве присяжного в процессе над вредителями промышленности. Процесс этот стал одним из первых политических в истории советского государства и был назван Шахтинским делом. Крестьянина привели к ним в комнату, чтобы напоить чаем и слегка подкормить, так как он не знал, где в самом центре Москвы можно недорого поесть (заседания суда проходили в Колонном зале бывшего Дворянского Благородного Собрания, переименованного в советское время в Дом Союзов). Во время чаепития крестьянин поделился со студентами своей озабоченностью по поводу того, что не знает, чью сторону принять в осуждении обвиняемых. Он не видел никаких грехов в их действиях, не верил в слова обвинителей, потому что звучали они неубедительно, а обвиняемые ясно и грамотно оборонялись и отвергали все наветы.
– Нечистое это дело, – говорил крестьянин. – Ума не приложу, что мне делать. И многие наши также думают, – объяснял этот присяжный студентам.
Петр Андреевич любил музыку и ходил на все концерты гастролирующих звезд советского искусства, наезжавших в Горький. Поняв, что моя мама не способна осилить покупку билетов на эти концерты, он стал приобретать билеты на нас двоих, и, благодаря его благородному желанию приобщить меня к музыке, я смог еще в школьные годы побывать на концертах Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, Марии Юдиной, Даниила Шафрана и других.
Занятия под руководством Суворова в 10-м классе полностью подвели меня к убеждению, что я должен учиться дальше на биолога. Но где учиться? Куда поступать? Петр Андреевич всё чаще стал заводить об этом речь.
Мой брат в 1948 г. уехал учиться в Москву, и я видел, как мама часто о нем вспоминала и печалилась, что старшего сына с ней нет. Поэтому я как-то даже и не представлял, что уеду из дома. В общем, я был по-настоящему маменькиным сынком, она знала о каждом моем шаге, у меня не было от неё тайн. Она, например, очень придирчиво следила за тем, чтобы я не учился плавать, не убегал на берег Волги или Оки, рассекавших город, и не утонул (я научился плавать уже в студенческие годы, когда нас послали на целину в Казахстан, и там, в малюсенькой речке Буруктал, я начал впервые плавать).