Один день неизвестного поэта
Шрифт:
глядя на утварь тех греков, что жили в Крыму еще в пятом
веке до эры Христа, вот к какому пришел заключенью:
вот предо мною сосуд для храненья вина и, возможно,
некий ремесленник-грек, просвещенный, читавший поэтов
и на пирушке с друзьями, их слух услаждая и Вакху
честь отдавая, вино из него наливал гостям в чаши.
Этот сосуд предо мной. Я могу его просто потрогать.
Времени толща пробита,
Что же мешает и мне обратиться к гексаметру так же,
как к этой чаше и утвари прочей я взор обращаю?
Нет ничего устаревшего в формах, где есть совершенство.
ГЛАВКА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Вышел из ванны, взглянул на часы и подумал, что скоро
надо в квартиру Ирины с Борисом пойти, чтоб собаку
их прогулять. Потому что в Германии Ира с Борисом.
Мне же дала порученье Ирина прогулки с собакой
на ночь свершать и кормить ее. Это не трудно мне, даже
есть удовольствие вечером в парке гулять возле дома.
Но перед этим, поскольку совсем уж стемнело, открою
и почитаю "Хазарский словарь", что могу уподобить
миру причудливых хитросплетений, подводному миру,
где есть кораллы, песок, жемчуга, всюду плавают рыбы,
плавно колышутся около входа в пещеру растенья,
напоминая возлюбленной волосы; мрак из пещеры...
Передвигаться там медленно можно, уж слишком все странно
и необычно. Как в сердце запала одна, скажем, фраза,
где говорится о женщине, чье постаревшее тело
было, как Павич сказал, ИСЦАРАПАНО ВЗГЛЯДАМИ... В этой
фразе есть все: метафизика, этика, мудрость, короче,
это поэзия, я бы сказал, высшей пробы. Такую
фразу прочтешь и надолго останешься ей потрясенным.
Павича мне предложила Ирина прочесть. В Интернете
он сейчас моден, и Ира его обсуждает с друзьями
по Интернету. Ирину принцессой Аттех уж прозвали...
Все же не зря говорю, что подводное царство напомнил
этот роман мне. Толстого ему параллельно открыл я
"Анну Каренину" как-то и словно бы воздуха грудью
полной вдохнул, словно в солнечный день оказался в привычном
мире, где все матерьяльно и дышит любовью знакомой.
Но постепенно опять тянет к Павичу. Снова откроешь
книгу его и нырок совершишь в это водное царство,
где на тебя, словно толща воды, давит странность таланта.
выше подушку подняв, чтоб удобнее было для чтенья.
Через минуту-другую почувствовал, что неудобно
лег головой на подушку, точнее подушку забросил
слишком уж на угол спинки кровати, поэтому угол
через подушку давил в мою голову, так что аж больно
стало слегка. Ближе к центру я спинки кровати подушку
переложил и улегся опять. Через сорок иль меньше
даже минут утомился от Павича, Томаса Манна
взял на замену и начал дочитывать пьесу "Фьоренца".
Пьеса чудесная. Видел когда-то ее постановку,
то есть отрывки скорее из пьесы, в театре, который
создал великий Васильев. Студенты-актеры играли
роли в той пьесе и, должен сказать, гениально то было...
Нынче же взял перечесть для того еще, чтобы понятней
стало что видел Васильев в сей пьесе, насколько, конечно,
мне интуиции хватит и нового опыта, может.
Грустно становится как-то, читая "Фьоренца". Блестящи
там диалоги и юмор изыскан, и речи прелестной
женщины там наполняют достоинством высших сознанье.
И все же грустно. А все оттого, что меж строк ощущаешь
как положенье прекрасного и бесполезного зыбко
в этом суровом и сумрачном мире, где грубые страсти
с непросвещенным умом в совокупности носят угрозу
для интеллекта, изысканных чувств и прекрасных безделиц.
Ловишь на мысли себя, что, быть может, Лоренцо и не был
столь утончен, как в сей пьесе по прихоти Манна, и все же
хочется верить, что был он таким. Вот кого меценатом
вроде бы нужно назвать, но язык повернется едва ли.
Произведеньем искусства он сам стал, не зря же прозвали
Великолепным его современники, как и потомки.
Книгу захлопнув, присел на кровати, живя еще в мыслях
образом чудной Флоренции. Тапочки щупал ногами
и говорил себе: "Да! Замечательно. Грустно. Прекрасно".
Встал и прошелся на кухню, зевнув. Пописать что ль немного?
Только сначала чайку надо выпить. Поставлю же чайник.
Чаю попив, возвратился я в комнату, сел за рабочий
стол и открыл, полистав чуть, тетрадь. "Возвратимся к баранам