Охота на охотника

Демина Карина

– Никаких корней, - император провел пальцами по чешуе.

Ровная.

Гладкая. И уже темнеть начала. К вечеру станет бурой, сыпкой, будто ржавчиною поточенной. И главное, кожу покроет плотно, что кокон.

А после и вправду коконом станет.

Змеевны все ж от змей отличны.

– Тебе надо вниз.

В пещеру, выложенную сырыми глыбинами малахита, которые добывали в далеких Тархейских горах и везли подводами, укутавши в медвежьи шубы, чтобы не застыл камень.

А после купали в молоке.

И

ставили, дивясь императрицыной прихоти. Кому надобно подземную пещеру камнем драгоценным убирать? А она говорила с этими глыбинами, гладила их, сращивала одну с другой, пока вся-то пещера до последнего закуточка не обзавелась дорогим убранством.

Люди же...

Нет, он не столь жесток, чтобы убить, но вот подправить кое-что в памяти пришлось. И наградить. И отпустить. А теперь вот неспокойно, а ну как тот, другой, который, как оказывается, талантлив безмерно, нашел? И людей, и память их.

И пещеру.

Ведь неспроста прислали эти треклятые цветы... и поди-ка, пойми, чего хотели. Ладно бы просто спровадить Ее императорское Величество, зная, что линька займет не один день. А если ждут там?

Если...

– Все будет хорошо, - она кривовато улыбнулась застывающим лицом.
– Я вернусь. А ты меня дождешься. Ты ведь обещал когда-то.

Обещал.

Только...

– Может, - Его императорское Величество умели принимать неприятные решения, - тебе стоит переждать в другом месте?

– Это... будет дольше. Неприятней, - она тронула струны волос, которые вяло зазвенели.
– Но... быть может... ты прав.

Конечно, он прав.

Император он или так.

– А на балу...

– Анну попросишь, - императрица подняла со столика брошь с крупным адамантом.
– Ей не впервой.

Авдотья крутила бумажку, мяла, нюхала и вздыхала, и прятала в ридикюль, чтобы спустя минуту извлечь. И вновь крутила, нюхала, мяла...

– Да иди уже ты, - Таровицкая устроилась на подоконнике с пилочкою для ногтей. Та порхала, казалось, едва-едва касаясь розоватых коготков.
– Чего маешься?

Одовецкая перебирала травки, которых вдруг стало слишком уж много. Сухие ломкие пучки заняли весь стол, потеснивши и стопку Дарьиных романов, и тетради Таровицкой, и собственную Лизаветы шкатулку.

– Не знаю, - вздохнула Авдотья.
– Как-то оно... не знаю... папенька не одобрит.

– Ну если папенька не одобрит...
– Одовецкая оторвала пару хрупких головок песчаного цмина, кинула в стопку, добавила лист багульника и еще что-то, по виду напоминавшее кусок сухой паутины.
– Тогда да, аргумент...

Пилочка Таровицкой на мгновенье замерла.

– Да что бы вы понимали, - Авдотья смяла записочку, правда, не выкинула, а тут же расправила.
– Он же ж... он же ж не просто бабник... он идейный...

– Хочешь, настоечку сделаю одну?
– Одовецкая травки растирала

деловито, сосредоточенно. И на Авдотью не смотрела, как и на Лизавету, которая сидела в уголочке тихо, стараясь притвориться, будто бы ее вовсе тут нет.

А сердце екало.

И вскачь летело. И останавливалось, чтобы вновь пуститься шальным галопом. И кровь приливала к щекам, выдавая. И казалось, все-то здесь знали, а если и не знали, то всяко догадывались, сколь низко она пала. Подумать только, по кустам целоваться...

И с кем?

Ладно бы с женихом, а так... князю что? Сегодня одну целует, завтра другую, благо, кустов в императорском парке для того насажено изрядно, а Лизавете теперь майся, думай, значил этот поцелуй что-то, или так... еще один... идейный.

– Какую настоечку?
– Авдотья шею вытянула.

– Обыкновенную, - Одовецкая добавила в ступку сушеную полынь.
– В деревне бабы ее частенько для мужиков гулящих просили. Им это дело начисто отбивало.

Пилочка легла на подоконник.

А в уголочке кто-то закашлялся...

...Дарья.

Точно.

Вот ведь... и знала Лизавета, что она тут, а позабыла.

– А на кой он ей нужен такой будет?
– поинтересовалась Таровицкая.
– С отбитым этим делом.

Авдотья слегка покраснела и буркнула.

– Он хороший... бестолковый только. И невезучий...

– А теперь еще и кривой, - Таровицкая была настроена поддержать разговор.
– Оно, конечно, еще тот шарман выходит, да как бы не боком. Пуля не только глаз выбила. Слышала, что поговаривают, будто его не просто так заперли... в смысле, что он и вправду ту девицу убил... то ли попутал с кем-то, то ли в припадке ярости... это дело, конечно, не мое...

– Не твое, - согласилась Авдотья, мрачнее пуще прежнего, только на Таровицкую эта мрачность не больно подействовала. Она плечиком повела и продолжила.

– Ему ж пуля в мозги влезла. Меня не слушаешь, так хоть вон Одовецкую послушай... а ты скажи, что такое бесследно не проходит.

– Не проходит, - согласилась Одовецкая, вытряхивая растертые травы в мрачного вида склянку.
– Но у меня настоечка одна есть хорошая...

– ...от которой последние мозги откажут...

– ...успокоительная...

– Главное, чтоб не упокоительная... хотя... вот у папеньки служил один вой... из хороших, из старых. Смуту прошел и не чурался ни боли, ни крови. А уже после, на охоте как-то под выстрел подлез. Аккурат, как твоему Стрежницкому, пуля в глаз вошла. На излете была... думали, что помрет, а он выжил.

Таровицкая сползла с подоконника и, скинув туфли, потянулась. Огляделась. И вдруг кувыркнулась, встала на руки. Кто-то в углу охнул.

Дарья.

Лизавета моргнула. А вроде ж сидела, взгляда с Дарьи не сводила, но поди ж ты, та вновь умудрилась исчезнуть, чтобы появиться.