Охота на охотника

Демина Карина

...и главное, у князя спрашивать неудобно. Намерения... какие у него могут быть намерения? Вон во дворце сколько красавиц и родовитых, и богатых, и... помоложе, чего уж тут. И значит, просто приключение.

Романтическое.

Из тех, о которых в романах пишут. Только в романах все всенепременно свадьбой заканчивается, иначе цензура этакое непотребство не пропустит, а у Лизаветы... какой у нее выбор, руку на сердце положа? Отвергнуть эти ухаживания, которые и ухаживаниями-то не назовешь, а после остаток жизни сидеть и думать, как бы оно могло сложиться, если бы...

...или не отвергать?

Позволить себе, наконец,

хотя бы маленькую любовь... или не любовь, а как ныне принято говорить, увлечение?

И пусть продлится оно неделю.

Или две.

Или даже целый месяц... месяц - это достаточно долго. Хватит, чтобы в человеке разочароваться.

...или прикипеть всем сердцем.

Нет, прикипать Лизавета решительно не желала, а то увлечение закончится, и как ей жить дальше? Одно дело, когда со светлой памятью о приключении этаком, и другое - с разбитым сердцем.

– Он мрачен сделался... прежде тоже особо общительным не был, - Таровицкая сделала несколько шажков на руках, прежде чем встать на ноги. Юбку одернула, чулочки поправила.
– Что? Я как-то в детстве к бродячим артистам сбежала. Неделю прожила, научилась вот на руках ходить и еще ножи кидать. Папенька как отыскал, то выдрал...

Одовецкая лишь головой покачала и в свою склянку плеснула мутной жижи. Сунула стеклянную палочку, поболтала, размешивая чудное зелье.

– Так вот, дядька Панкрат чудить стал. Бывало уйдет и несколько дней нету, и главное, папенька спрашивает, где был, а дядька только отнекивается, мол, на зайца ходил или волчий след искал. Его жалели, конечно, как же, раненый... а после жаловаться пошли, что бабы по деревням пропадают... по первости думали, конечно, по-всякому... сбежала или вон медведь задрал, или...

Она вдруг помрачнела.

– Он свою жену убил. И дочек. Давно убил. Разделал и в погребе спрятал. Всем врал, что к сестре поехали, в гости... мало стало... его над телом и взяли... он как зверь... мне этого не говорили, да только я слушать умею. Целитель сказал, что это из-за пули все. В мозгу что-то там задела, был человек, а стал... папенька ему сам голову отсек.

– Бывает, - Одовецкая потрясла склянку, зелье в которой постепенно приобретало темно-зеленый цвет.
– Мозг и вправду весьма сложная структура и повредить его легко, но известны совсем иные случаи. У нас при монастыре жил один человек... так вот, он когда-то известный всей округе буян был. Жену бил. Детей гонял, его на каторгу не раз грозили отправить, но не успели. В кабаке череп проломили. Так вот, после того он пить бросил, курить бросил, стал говорить о душе... вспомнил вдруг язык латинянский, а еще древнегреческий...

– Вспомнил?

– Он говорил, что вспомнил, что будто пелена с глаз упала. И главное, прошлую свою жизнь он помнил распрекрасно. У жены на коленях просил прощения. Дочерям ноги целовал... его и отправили в монастырь, сочли за блаженного. Только он не тот блаженный, которые юродивые. Отнюдь... работал в монастырской библиотеке. Рукописи старые переводил. Оказалось, он знает семь языков, два из которых матушка-настоятельница полагала исчезнувшими, а он вот... она о нем писала. Вызывала целителей... и да, диагноз ему не поставили, а лечить не посмели, чтобы не спугнуть. Правда, время от времени ему голова болеть начинала, он тогда дюже пугался, что дар утраченный потеряет и станет прежним. Но пока вроде не стал. Поэтому, соглашусь, что повреждения

мозга порой имеют весьма необычные, скажем так, последствия...

– А у нас, - подала голос Дарья, и вновь пространство вокруг нее будто бы задрожало, отступая, позволяя разглядеть хрупкую и где-то нескладную ее фигурку.
– Женщина одна... была... у маменьки в поместье... вышивальщица отменная. Ей муж по пьяному делу голову проломил, так она совсем дурочкой стала. Ни имени своего, ни детей, ни людей... никого не запоминала, не узнавала, только вот узоры. Вышивать стала лучше прежнего. Матушка ее в дом велела взять...

Все вздохнули.

И Лизавете подумалось, что Авдотью ей тоже жаль. И у нее любовь непонятная, ненужная никому, ни самой Авдотье, ни Стрежницкому... вдруг он и вправду переменится, только поди-ка угадай, в какую сторону.

– Хочешь, - предложила Лизавета, понимая, что дальше не может оставаться в этой комнате, - я с тобой схожу?

– Хочу, - Авдотья записочку расправила.
– А он... он тоже дурачок... все они дурачки.

– Кто?

– Мужчины. Только ничего, у меня на двоих ума хватит.

И Лизавета ей поверила.

А еще позавидовала. Ей бы Авдотьиной смелости, и еще веры, что все всенепременно сложится и...

У кого-нибудь сложится, это да.

Всенепременно.

К Стрежницкому Лизавета даже заглянула, пожелала доброго дня и еще пряников, которые удалось выпросить у кухарки. А то ж право слово, не идти же к больному и с пустыми руками? Следовало сказать, что выглядел Стрежницкий много лучше прежнего. Да, одна половина лица все еще оставалась будто бы слегка отекшей, посеченной мелкими шрамиками, да и черная глазница добавляла жути, но... хотя бы перестал походить на умирающего.

– Знаете, - Лизавете вдруг сделалось неудобно.

Лишняя она тут.

Вон, Стрежницкий с Авдотьи взгляда не сводит, и главное, смотрит, словно умирающий на живую воду... и поди-ка, угадай, сам по себе он или это пуля виновата. Хотя Одовецкая вроде говорила, что пулю вытащили.

И Авдотья.

Молчит.

Села напротив и...

– Я, - Лизавета отступила к двери.
– Я тебя там подожду. Ладно?

Авдотья рассеянно кивнула. Небось, уже жалеет, что Лизавету с собой взяла. И ничего. Лизавета никому не расскажет.

И смеяться не будет.

И вообще, дай Боже, сложится хоть у кого-то жизнь.

На лестнице дуло. Сквозило, странное дело, и сверху, и снизу, и от сквозняка этого разом стало холодно. Лизавета обняла себя за плечи и огляделась.

Никого.

То есть, охрана имеется, вон, прилипла к стене, лица мрачные, сосредоточенные, а на чем - поди-ка, догадайся. И грозны, грозны... Лизавета сделала шаг вверх.

Про башню эту в народе всякое сказывали.

Про духов неупокоенных.

И про людей, замученных здесь за грехи малые. Ну или не очень малые - тут народная молва закономерно расходилась. А после и сходилась на том, что все одно от башни этой одно зло.

– Лизавета, - раздался шепоток, заставив Лизавету вздрогнуть.
– Лисонька моя...

– Мама?

Быть того не может.

Один из охранников дернулся было, но тут же замер, и взгляд его, что характерно, остекленел.

– Лисонька моя...
– голос звучал так явно, так близко. И надобно всего-то на пролет подняться, тогда Лизавета сама увидит.