Охота на охотника
Шрифт:
...надобно послать за шубою.
И еще записочку поставить, чтоб не смела любезная Капитолина Фоминична из дому носу казать. И сестрицу свою, до забав охочую дюже, попридержала. А то ж мало ли что...
Глава 24
Глава 24
– А вы, милочка, уж извольте приодеть чего поприличней, - Вольтеровский оглядел Лизавету, не скрывая своего раздражения.
Блеснуло стеклышко лорнета.
Поджались губы.
– Всенепременно, - пообещала Лизавета.
...а лакеев он и вовсе загонял.
То ему завтрак нехорош, то китель парадный помяли, то сапоги недостаточно блестят, то еще какая напасть случилась. И о них он с превеликим удовольствием рассказывал Лизавете, будто чуял, что выхода у нее другого нету, кроме как слушать.
– Где это видано, чтобы во дворце девицы позволяли себе голыми ногами сверкать, - он был занудлив и несчастен в этом занудстве.
Ворчал.
Вздыхал. Тер платочком злосчастный лорнет, в котором не нуждался, ибо зрением обладал преотменнейшим. Прикладывал его к левому глазу, после, позабывши, к правому.
– Скажи, дорогая?
– изредка он вспоминал о том, что не один здесь. И тогда высочайшего внимания удостаивалась супруга.
А с ним и неудовольствия, ибо была оная супруга отнюдь немолода, а еще полновата, неуклюжа и по-провинциальному проста. Эту-то ее простоту, вырывавшуюся наружу в обилии кружев да бантиков, немодной пышности наряда и какой-то общей неустроенности, Вольтеровский ненавидел всеми фибрами души.
Но сдерживался.
Во всяком случае при посторонних.
– Вы уж не серчайте на него, - Ангелина Платоновна, оказавшаяся на деле человеком предобрейшей души.
– У Ганечки и прежде-то норов был крутоват, а ныне и вовсе разгулялся. Печенка болит. Я уж его и жиром медвежьим потчевала, и настойки гадючьей бутыль целую извела, а он все только ворчит... он хороший, на самом-то деле.
Она повторяла это время от времени и розовела.
Терялась.
Вздыхала и раскрывала огромнейший, верно от бабки доставшийся, веер, за которым и укрывалась, что от мрачного взгляду супруга, этакой заботы не ценившего, что от самой Лизаветы.
– Дура, - Вольтеровский, слыша разговоры о собственном здоровье, начинал гневаться, наливался краской, а глаза становились подозрительно желты.
– Как есть дура! А говорили мне, не гонись за приданым...
И злой, он покидал покои, требуя оставить его в одиночестве.
Лизавета оставляла.
В конце концов, никто не требовал следовать за неприятным сим человеком неотступно. Она оставалась в гостевых покоях с Ангелиной Платоновной, которая уж точно нуждалась в поддержке и утешении. Ибо когда супруг уходил, пухлое лицо его жены вдруг покрывалось пятнами, а все три подбородка начинали меленько дрожать.
Ангелина Платоновна часто моргала, сдерживая слезы.
Она все еще
– Вы уж простите его, - в который раз произнесла Ангелина Платоновна.
– Он ведь... он скоро уйдет и знает это. Вот и бесится.
– А целители?
Ангелина Платоновна, нынче обряженная в платье небесного колеру, щедро расшитое серебристым кружевом, лишь пожала плечиками.
– Говорят, что шансов нет. Мы ко всяким обращались. У нас есть деньги... скопил за службу-то...
И скромное это признание заставляло Лизавету отворачиваться. А зеркала в гостиной отражали не ее, но другую какую-то девицу, тоже рыжеволосую, тощую и с неприятным лицом.
– Деньги-то есть, а счастья... как не было, так и...
– Ангелина Платоновна махнула ручкой.
– Я Левоньке отписалась, чтоб приехал... а он ни слова в ответ. Услали на границу, а за что?
Удивление ее, непонимание были столь искренни, что Лизавета закусила губу. И вправду не понимает? Или...
– Он не виноват, - Ангелина Платоновна прижала мягкие ладошки к груди.
– Я и Ганечке говорила, что мальчик не виноват... он хороший, славный... один раз оступился...
...оступился?
И убил.
– ...а его на границу... тогда с Ганечкой крепко поругались... я думала, что штраф... у нас деньги есть, вы не подумайте, папенька мой генералом был... раньше, давно... и маменька хорошего рода. Мне приданое положили. Мужа подыскали. Он хоть строгий, а... занятой, да... все на службе и на службе. Левочку я одна, считай, ростила...
...ростила и вырастила.
Подали чай, и Лизавете подумалось, что картина-то препасторальнейшего свойства. Сидят две дамы в гостиной, чаи попивают. И кружевам с бантиками в оной картине самое место.
Как и чайнику серебряному.
Чашечкам белого полупрозрачного фарфору.
– Он у меня единственный...
– Вольтеровская продолжала мять платочек.
– Доктора больше не велели и без того едва не преставилась...
Ангелина Платоновна широко перекрестилась и голову наклонила.
– Три дня лежала... и Левонька родился слабеньким... никто и не думал, что жить будет. Помню, тогда я лежу, едва-едва дышать способная, а Ганечка заглянул и на службу отбыл. Сказал только, что, мол, если чего, то ему сообщат...
...да уж, тактичностью Вольтеровский, как Лизавета успела убедиться, не отличался. Ангелина Платоновна же губу нижнюю покусала да и продолжила. Верно, совсем уж ей в родном доме тоскливо, если она так с незнакомым-то по сути человеком разоткровенничалась.
– Он, знаю, и за гробовщиком велел послать... на всякий случай... он не злой, вы не подумайте, просто предусмотрительный.
От этакой предусмотрительности Лизавете стало не по себе. Она повернулась к окну, благо, выходили те на сад. За стеклом светило солнце.