Охота на охотника
Шрифт:
Да, очень директор это слово любил.
– Вы не понимаете, - Авронская, пусть и в годах, все одно была хороша, да и дело свое знала. Стала на свету, чтоб солнышко утрешнее в лицо светило, мол, кожа у нее гладкая, волос густой...
...правда, чужой, давно уж прима в париках ходит. Только знают об этом немногие люди, и Сидорыч в их числе. Ему, между прочим, все-то местные тайны ведомы.
– Естественно, он не понимает, - отозвалась Каврельская, слегка поморщившись. Она-то была хороша, юна, талантлива и голосом обладала таким, что директор плакать изволил.
От
Ей франки ангажемент предлагали, но нет, уговорили всем миром остаться. Она и осталась, надеясь главные роли получить, да только разве ж Авронская допустит?
– Я не могу выступать в этом!
– Авронская двумя пальчиками подняла полупрозрачную ткань, в которую и была облачена.
Срамота.
Или искусство? Сидорыч так и не разобрался, где заканчивается одно и начинается другое. Впрочем, на бабу он глядел охотно.
– Вчера же могли!
– попытался возразить директор, привставая с бархатного дивану, о котором в театральных кругах ходили самые разные слухи.
– Так то вчера, - сказала Авронская на удивление спокойно.
– И что изменилось?!
– Все!
– она вновь прижала руки к груди.
– Она постарела на день и теперь сомневается, что вид ее прелестей вызовет у Его императорского высочества должную... реакцию, - Каврельская двумя пальчиками подняла губку, с которой стекала ароматная вода и посмотрела на директора этак, примеряясь.
– Это было очевидно с самого начала... она не потянет роль!
– Я?!
– взвизгнула Авронская, давая петуха.
– Вы, вы. Помилуйте, это даже смешно... играть пятнадцатилетнюю пастушку в ваших-то годах... стыд и срам...
Она сдавила губку и директор поморщился. Быть может, где-то он и был согласен с Каврельской, однако... у Авронской опыт.
И покровитель.
Публика к ней привыкла, полюбить успела, пусть и порой появлялись в газетах преехидные заметочки, но... не рисковать же премьерой.
Не сегодня.
Не в такой день, когда... их императорские величества и без того в театре появлялись редко.
...и Сидорыч понял: не уступит. Прикинется умирающим, схватится за сердце, а то и вовсе забьется в притворном припадке, но роль Каврельской не отдаст. И Авронскую с ее капризами осадит. Иногда Сидорычу начинало казаться, что в этом-то и весь смысл.
С двумя примами сладить проще, чем с одной.
Он тихонечко отступил, прикрывая дыру в стене заслоночкой. А что, строили театр еще когда, вот и осталось... всякого-разного знающим людям. Порой у Сидорыча появлялось просто-таки неудержимое желание поделиться, провести кого темными тайными путями, показать закуточки, о которых ни директор, ни примы, ни прочий важный местный люд, который на Сидорыча поглядывал снисходительно, а порой и вовсе матерно о нем отзывался, знать не знал и ведать не ведал.
Вот бы удивились...
...и разозлились. Особенно кардебалетные, которые в одной комнатушке переодевались, там же и грешили по-малому, и гадости друг дружке учиняли.
Желание проходило вместе с пониманием, что разделенная на двоих тайна,
То-то же...
Сердце опять закололо, и этак нехорошо, что прямо в руку отдавалось. Сидорыч пошевелил пальцами, кровь разгоняя. Надобно будет к старухе на Зарицкую сходить, чтоб травок каких дала. Или лучше к цирюльнику? Пущай пиявок поставит. Авронская вон каждую неделю кровь себе пускает для пущей бледности и молодости сохранения ради.
Дура-баба, чего уж тут...
Полегчало.
И Сидорыч решил, что всенепременно сходит, но потом... сперва-то поглазеет на цесаревича и, чем бесы не шутят, на императрицу. Он на нее каждый раз любовался, когда в театре показывалась. Издалека, конечно, кто ж его близко-то подпустит. Но с другое стороны, он подходил куда ближе, чем прочие...
Сейчас от тоже Сидорыч свернул в махонький коридорчик, который и коридором-то не был, являясь по сути щелью меж двух деревянных щитов. Если дальше пройти, выше подняться, то аккурат на чердаку окажешься, где реквизит хранят, а вот свернешь влево, тронешь дверцу неприметную и...
...человека, в тени затаившегося, Сидорыч заметил сразу.
А почуял и того раньше, все ж с театром за годы прошедшие он успел сродниться, и потому чужое присутствие в месте, куда один Сидорыч и заглядывал, его несколько... насторожило.
Человек устроился аккурат там, где собирался сесть и сам Сидорыч.
Даром, что ли прихватил дерюжку.
Фляжку любимую, за службу еще при том, прежнем императоре, жалованную, да свиные уши в масляной бумаге. В трактире «Три подковы» свиные уши готовить умели, с солью да чесноком, с приправами... лучше немашечки закуски.
И теперь, разглядывая чужака, Сидорыч испытывал пресмятенные чувства.
С одной стороны раздражение - этак взять и поломать чужие планы, ни стыда у людей, ни совести. С другой - сомнение. Все ж сколько лет Сидорыч при театре, а постороннего в темных тайных коридорах впервые видит. В-третьих, веяло от чужака недобрым.
Сидорыч вздохнул.
Огляделся.
И поднявши золоченую статую, которую давно уже списали, потому как потерялась и отыскать ее не вышло, хотя кордебалетные весь, как им казалось, театр перерыли, подкинул ее, к весу примеряясь. Статуя была оловянною, сверленую внутрях и пользовалась некогда в пьесе про смертоубийство.
Пьеска, к слову, так себе, после двух сезонов ее и сняли.
Ишь ты... и ведь не просто сидит, со свертком ковыряется... замер, покрутил головой, прислушиваясь. Ага, чтоб Сидорыч взял да позволил какому-то щеглу себя обнаружить. Даром он что ли без малого два десятка лет в горах провел, егерем царским... ох, развеселые времена были.
Чужак пожал плечами и к свертку наклонился.
Потянул за связки.
Ладони вспотевшие - дрожат рученьки подлые, как есть трясутся - о штаны отер. А Сидорыч статую отставил. Ненадежное это дело, да и паренек непростой, сторожкий, к такому на расстояние удара не подберешься. Рисковать же Сидорыч не желал.