Охота на охотника
Шрифт:
– Приляг, - Лешек подхватил свою женщину, легкую, будто и не из камня сделанную. Но это обманчивая легкость, его натуру не проведешь, он чуял свой нефрит.
Молочный.
Легкий, воздушный, но все же камень.
– Ты сердишься?
– Нет.
– Ты... знал?
– Да.
Камню нельзя лгать, он все одно правду почует. А раз так, то какой в обмане смысл? И Лешек осторожно касается хрупких волос.
– Я умру?
– На некоторое время.
Он бы и без змеиного напитка обошелся, вот только иначе заклятье, на ней висящее, не снять. Уж больно
– Я... никого не убивала. Веришь?
– Верю.
Сейчас нет нужды лгать, и Дарья вдруг успокаивается. Она закрывает глаза и говорит, а Лешек слушает, осторожно сжимая каменеющую руку. Не в его силах замедлить время, которого стало вдруг недостаточно, но он может придержать яд.
Ненадолго.
Просто, чтобы договорила.
Свет из окна ложится на хрупкое ее лицо, подчеркивая остренькие черты его. Вот хмурится. Вот улыбается. Вот вновь.
Глава 27
Глава 27
...давным-давно, еще в том, сгоревшем от смуты мире, случилась любовь. Большая, само собою, иной любви и не случается.
А еще недозволенная.
Она была замужем и уже при детях, во всяком случае, сына родить успела. Он - женат и тоже наследником обзавелся, стало быть, о разводе речи идти не могло. Да и кто бы ему, хранителю древнего рода, позволил развестись?
Отправить нелюбимую жену в монастырь? Так у нее тоже родня имеется и не из простых. Не поймут этакой обиды, а у рода свои интересы, дела и политика. Что оставалось? Встречаться. Сперва тайком, после, презрев правила писаные и неписанные, съехаться, жить одним домом, вычеркнувши из своей новой жизни всех, кто был не согласен.
Супруг?
Он не стал мешаться, слабый никчемный человечишко, больше озабоченный своим благосостоянием, нежели честью. Ему хватило пары поместий и тысяч двадцати во утешение, благо, возможности любовника были велики, а стало быть...
Жена?
Она пробовала обратиться к родне, та явилась с претензиями и состоялся-таки некрасивый разговор, который, впрочем, ровным счетом ничего не изменил. Разве что любовники покинули блистательный Арсинор. Что им до дворца с его увеселениями?
Они словно чувствовали, что жизни недолго осталось.
Да...
Она родила дочь и, утомленная, свалилась в родовой горячке. Он метался, собирая целителей, обещая златые горы, но...
...счастье было недолгим.
И было ли?
Дарья не знает. Она слышала эту историю от матушки, с которой беседовал батюшка, а уж он-то от своей полукровной сестры.
– Пойми, дорогая, я не мог ей отказать... она с детства была несчастна.
Уже потом Дарья поняла, сколь сильно несчастье уродует людей. А тогда тоже жалела добрейшую тетушку. Та сперва появлялась в доме изредка, привозя расписные пряники, золоченые орехи и иные сладости, а еще волшебной красоты игрушки, которые раздавала щедро.
Она называла Дарью красавицей.
Восхищалась
– Он... я думала... он старше всех... с ним всегда наособицу занимались... а матушка холодна была... я тоже чувствовала, - ей тяжело говорить, не потому, что тело каменеет. Вон, пальцев Дарья уже не ощущает, а потому как Лешек глядит на нее немигающими желтыми глазами.
Как есть змеиный царь.
Вот бы забрал он ее под землю, туда, где вьются, льются жилы драгоценные, где сокрыто озеро с живою водой, и другое - с мертвою. Где нет людей.
И никогда не будет.
– Я его всегда побаивалась. Он... он, бывало, глянет и все... будто руки отнимаются. Потом другое... как-то подслушала, что матушка на него отцу жалуется, что совсем сладу не стало, никого слушать не хочет. И если так дальше пойдет, то не в ее доме. Пусть тетушка, раз она такая добрая, Мишаньку забирает к себе... ублюдка.
Дарья выдыхает, а змеевич ловит ее дыхание и касается пальцами губ.
Холодно.
Там, внизу, наставник сказывал, горит вечный огонь, который и греет весь мир, и может, если так, то хватит у этого огня сил согреть и Дарью?
– Нехорошее слово. С батюшкой рассорились вовсе... он сказал, что Мишанька ему давно как родной. А матушка ответила, что родных он бы за такие штуки вожжами выдрал бы, на возраст не взирая.
Лешек наклоняется к самому лицу.
И губы губ касаются.
Шепчут.
– Не бойся.
А она и не боится, уже не боится, совсем.
Раньше боялась, когда вдруг очутилась у пруда, который папенька велел вырыть. И главное, помнить не помнила, как сюда пришла. Стоит. Ноги в воде озябли. Пальцы в ил зарылись, и темно.
А еще она пошевелиться не может.
– Я тебя и утопить могу, - Мишанька тут же сидит, на камушке. Дарьино платье подстелил, ботинки скинул. Пирожок жует.
– Не веришь? Смотри.
И Дарья шагнула в воду.
Она не хотела идти, но тело ее само... кричать попыталась, а не смогла.
– Вот что настоящий дар, а не твои эти... пропаданки, - сказал Мишанька, выбирая грибы из разломанного пирожка.
– Хочешь жить? Вижу, хочешь. А еще, наверное, хочешь, чтобы братики твои жили... младшенький особенно. Маменька его любит. Огорчится, если вдруг в колодец упадет. Или в лес сбежит. Или еще куда... мало ли какая напасть приключится может, правда?
Она только и смогла, что заплакать.
Ей было тринадцать.
А Мишанька фыркнул и сказал:
– Я тебя отпущу, если ты сейчас поклянешься служить мне верой и правдой. Поклянешься ведь?
Что ей оставалось делать? Клятву она принесла тут же, у пруда, пролив кровь, которую Мишанька подобрал белым камушком. Сказал еще:
– Не подумай, я и без тебя обойтись могу. Просто так... интересней.
– Зачем?
Он пожал плечами и все ж ответил.
Тогда-то Дарья и узнала, что про тетку, родившуюся от внебрачной связи. И про смуту. То есть, про смуту Дарья и без того знала, чай, не так уж давно эта смута и отгремела, чтоб люди ее позабыли.