Она будет счастлива
Шрифт:
Когда онъ садился играть, мимо его проходилъ камеръ-юнкеръ *.
— Ахъ, знаете ли что, графъ? Умора! Вообразите, я едва только вырвался отъ Горина. Злодй, замучилъ меня. Цлый часъ уврялъ, что онъ питаетъ самую идеальную и чистйшую любовь къ И*. Насъ съ вами трудно уврить въ этомъ. Мы, признаться, что-то давно не вримъ въ идеализмъ! А?..
И онъ засмялся.
V
Savez-vous ce que c'est que d'avoir une m`ere? en avez-vous eu une, vous? savez-vous ce que c'est que d'^etre eu Tant, pauvre enfant, faible …. seul au monde… et de sentir que vous avez aupr`es de vous, autour de vous, au-dessus de vous, marchant quand vous marchez, s'arr^utant quand vous vous arr^etez, souriant quand vous pleurez, uue femme….. — non, on ne sait pas encore que c'est une femme-un ange qui est l`a, qui vous regarde, qui vous apprend `a parler, qui vous apprend `a rire, qui vous apprend `a aimer!
Въ
Когда Зинаида открыла глаза, когда чувства постепенно стали возвращаться къ ней, она еще крпче прижимала къ своей груди старушку.
— Это вы, матушка! вы! О, вдь это не сонъ? Не правда ли? Пощупайте, какъ бьется мое сердце… Это вы, вы! опять со мною! Вы ужъ боле не оставите меня, не правда ли?
И она несвязно лепетала ей эти перерывистыя слова, которыя невозможно передать, эти слова, вырывающіяся изъ души и ложащіяся прямо на душу, эти отрывки раздраженныхъ чувствъ, эти звуки, проникающіе весь составъ вашъ, которые нельзя опредлить и которыхъ невозможно не почувствовать, на которые нтъ отвта, но есть поцлуи.
И старушка цловала ее и, разглаживая ея шелковые волосы, смотрла ей прямо въ глаза.
— Мы такъ давно не видались съ тобой, такъ давно! дай мн насмотрться на тебя. Безъ тебя мн было очень грустно.
— И мн также очень грустно, матушка!
Когда эти первыя минуты душевныхъ изліяній прошли, старушка посмотрла кругомъ себя. То былъ будуаръ Зинаиды; только ужъ не въ такомъ вид, какъ прежде. Все измнилось! Комната сохранила только свое названіе, но въ ней не было ни ковра, ни бронзы, ни картинъ, ни мрамора, ни этихъ дорогихъ и прекрасныхъ бездлокъ, которыя обыкновенно разбрасываются съ такою умышленной и привлекательной небрежностью. Лишь остатки дорогой мебели, не гармонировавшіе съ голыми стнами и вообще съ какою-то непріятною пустотою, были тяжелыми свидтелями прежняго великолпія.
Сердце бдной матери при этомъ вид сжалось невыразимою тоскою…
Время шло, и слишкомъ быстро, для обихъ: дочь отдыхала на груди матери, у нея теперь было родное сердце, отвчавшее на біеніе ея сердца, душа, сочувствовавшая ея душ. Мать съ мучительнымъ чувствомъ видла, какъ тайная болзнь, или тайное горе, съ разрушительною постепенностью дйствовали на Зинаиду, какъ потухалъ лучъ за лучомъ ея свтлыхъ очей, какъ исчезала свжесть съ лица ея. Об он дорожили каждой минутой и боялись разставаться другъ съ другомъ, будто имъ дано было свидться на краткій срокъ. Об он были грустны, и одна отъ другой скрывали грусть.
— Ты нездорова, другъ мой? — говорила ей однажды старушка — не послать ли за докторомъ? Сегодня ты что-то блдне обыкновеннаго, твои глаза какъ-то мутны. Какъ ты себя чувствуешь?
— Ничего, матушка, я здорова. Вамъ это такъ кажется. Ради Бога, успокойтесь… Ничего…
Она скрывала болзнь, которая
Посл минуты молчанія она сла на диванъ возл старушки и, придерживая одною рукой свою отяжелвшую голову, пристально посмотрла на нее. Лицо Зинаиды пылало румянцемъ. Она сжала руку матери въ своей рук…
— Матушка! — произнесла она робкимъ, боязливымъ голосомъ. — Матушка! У меня давно лежитъ на душ такая-то тягость. Я до сихъ поръ не открыла вамъ… Выслушайте меня, но безъ гнва, ради Бога, безъ гнва, потому что я не буду въ силахъ перенести его…. О, я чувствую мое преступленіе, но что же мн длать?
И она закрыла руками лицо свое, чтобы удержать потоки слезъ.
— Что съ тобою, дитя мое, другъ мой? Зачмъ ты клеплешь на себя? Ты не можешь быть преступница! Нтъ! посмотри, глаза твои сохранили то же простодушіе, какое они выражали въ твоемъ дтств. Я гляжу на тебя, какъ бывало, когда ты сидла на рукахъ моихъ, я держала твою головку, всю въ кудряхъ; волосы твои тогда были свтле, я любовалась тобой и цловала тебя, и говорила: "О, Господь долженъ услышать молитву мою: она будетъ счастлива!"
Послднія слова старушка произнесла едва слышно, потому что горесть задушала ее.
Зинаида положила свою голову на плечо къ ней и цловала ея руки.
— Матушка! — говорила она прерывающимся голосомъ — я всегда свято сохраняла мою обязанность… Богъ видитъ, я всегда свято сохраняю ее! Но я никогда не могла любить… моего мужа… Матушка! я люблю другого.
Она бросилась къ ногамъ матери, и голова страдалицы упала на колни. Она рыдала.
— Не правда ли, это преступленіе? Но что я могла сдлать? Я сама не знала, какъ это гршное чувство разливалось по мн… я поздно увидла мое бдствіе… можотъ бытъ я какъ-нибудь нечаянно высказала ему то, что должна бы была скрывать какъ ужасную тайну… И онъ любитъ меня — и я допустила его сказать мн это… Слышала, какъ онъ произносилъ слово "люблю"… Но я никогда не признавалась ему въ любви моей. Клянусь вамъ, матушка! О, вы сжалитесь надъ вашею бдною дочерью! Вы взглянете на меня ласково. Вамъ первой открыла я мое сердце… и мн теперь легче, гораздо легче…
Матъ и дочь лежали въ объятіяхъ другъ друга, и ихъ слезы смшались…
Въ одинъ изъ длинныхъ зимнихъ вечеровъ Горинъ сидлъ у письменнаго стола въ своемъ кабинет. Блдное освщеніе разливалось въ комнат отъ зеленаго стекла лампы; на стол, между грудами книгъ, стояла восковая свча, трескомъ своимъ изрдка прерывавшая тишину. Онъ былъ углубленъ въ чтеніе. Передъ нимъ былъ развернутъ Шекспиръ на половин третьяго дйствія "Ромео и Юліи".
Онъ остановплся на этой любовной, очаровательной картин, когда Ромео въ комнат Юліи съ грустью смотритъ въ окно и прислушивается къ пнію жаворонка, извщающаго разсвтъ; когда она, полная непорочности и нги, съ такимъ простодушіемъ упрашиваетъ его еще не покидать ее и говоритъ ему своимъ сердечнымъ, убдительнымъ голосомъ: "До утра еще далеко! Ты ошибся, супругъ мой, теб слышится голосъ соловья. Поврь мн, это соловей…"
Горинъ оставилъ книгу и въ волненіи сталъ прохаживаться по комнат.
Тысячи высокихъ мыслей затснились въ голов его, и сердце загорлось отъ полноты чувствъ…
Въ это самое время дся петербургская молодежь высшаго круга вертлась передъ огромными зеркалами, съ улыбкой самодовольствія и гордости собираясь на огромный балъ ** посланника. На стол Горина лежала пригласительная записка на этогь балъ, о которомъ за три недли до того кричали во всхъ гостиныхъ, котораго съ такимъ нетерпніемъ выжидали вс графини и княгини, для котораго были загружены заказами магазины Ксавье и Сихлеръ; но онъ забылъ объ этомъ бал и объ этой пригласительной записочк…