Она будет счастлива
Шрифт:
Богъ знаетъ, былъ ли понятъ и почувствованъ молодымъ человкомъ этотъ болзненный вздохъ?
Но онъ отбросилъ свою шляпу на диванъ и съ быстрымъ движеніемъ придвинулъ кресла къ ея кресламъ.
— Если вы позволите, я остаюсь, — произнесъ онъ голосомъ, который отражалъ сильное душевное волненіе, — и остаюсь для того, чтобы объяснить вамъ причину моего грустнаго, элегическаго состоянія, какъ вамъ угодно было выразиться…
Она вздрогнула.
— Четверть часа терпнія — не боле! Я не утомлю васъ моимъ разсказомъ; я знаю, что женщины скучаютъ
И онъ очеркнулъ передъ Зинаидой картину своей жизни смлыми и рзкими штрихами, выразительно, но безъ подробностей, понятно, но быстро. То была заглавная виньетка къ современному роману, плнительная виньетка Тони Жоанно. Онъ передалъ ей эти заповдныя тайны души, которыя передаются только испытанному другу или любящей женщин.
Когда онъ кончилъ, минута молчанія длилась долго — и Зинаида сидла все съ потупленными очами; только густой румянецъ, покрывавшій ея щеки, обличалъ въ ней волненіе сильне прежняго — и Горинъ, смотря на нее, думалъ проникнуть: что значигь это волненіе?
— Теперь вы видите, — продолжалъ онъ, — что такое я, и возьмете на себя трудъ объяснить мои странности въ отношеніи къ вамъ… Да, я только страненъ здсь, въ этой комнат, съ вами… О, рано или поздно, я долженъ былъ говорить съ вами откровенно… теперь, сію минуту, я чувствую боле смлости, чмъ когда-нибудь… Тысячу разъ, сидя наедин съ вами, я хотлъ произнести — и не смлъ… Выслушайте же меня теперь: вы видите, я очень несчастливъ… Я люблю васъ!..
Онъ взялъ ея руку и поцловалъ ее. Она сидла на шевелясь, холодна и безчувственна, какъ могильный мраморъ; только эта рука, которую цловалъ онъ, дрожала подъ страстнымъ поцлуемъ юноши.
Вдругъ слезы вырвались, долго удерживаемыя слабою волею женщины; она встала съ креселъ съ быстрымъ движеніемъ, но это движеніе, эта быстрота были благородно плнительны.
Поправивъ локонъ волосъ, упадавшій на глазъ и смоченный слезами, она подняла голову съ какою-то невыразимою величавостью.
— Г. Горинъ, — проговорила она довольно твердымъ голосомъ, — я никогда не перестану упрекать себя за опрометчивость: я поступила очень безразсудно, ища вашей дружбы. Я, можетъ быть, подала вамъ поводъ думать, что не считаю ни во что свои обязанности. И вотъ почему вы считаете себя въ прав говорить мн то, чего я не должна была слушать… Г. Горинъ, я имю мужа и могу быть матерью сомейства.
Молодой человкъ, окаменлый, стоялъ середи комнаты. Видно было, что онъ вовсе не ждалъ такой развязки.
Потомъ онъ обернулся вокругъ себя: въ комнат уже никого не было…
IV
Не можешь ли язвить ты такъ издалека,
Какъ злой языкъ клеветника,
Отъ коего нельзя спастись ни за горами,
Ни за морями?
Мелкій, осенній дождь разстилался густымъ туманомъ.
Фонари едва виднлись въ опустлыхъ улицахъ Петербурга.
Въ одной изъ улицъ, обитатели которой врно наслаждались уже полнымъ спокойствіемъ сна, среди темныхъ оконъ тускло свтился огонекъ въ одномъ
У кого и зачмъ мерцалъ этогъ огонекъ?
Не была ли то лампада, затепленная усердіемъ передъ огромнымъ образомъ простодушнаго, бородатаго и богобоязливаго купца?
Не былъ ли то сальный огарокъ, мутно освщавшій чахоточную, судорожную фигуру человка, дрожавшаго надъ грудами золота?
Не была ли то прозрачная, тонкая восковая свча въ изящномъ бронзовомъ подсвчник, въ раздушенной спальн очаровательной женщины, которая, пользуясь тишиною и тайною ночи, съ робостью зажгла эту свчу, безпрестанно озираясь кругомъ себя, чтобы перечитать въ десятый разъ записку своего любовника?
Правда, то былъ сомнительный свтъ ночной лампады въ спальн, у постели женщины, но женщины чистой и святой, у изголовья, безмолвно, безропотно омочавшагося горькими слезами… въ спальн Зинаиды!
Блдная, облокотившаяся ма столъ, въ бломъ легкомъ ночномъ пеньюар, съ длинными волосами, опускавшимися на обнажепную грудь, она съ необыкновеннымъ одушевленіемъ пробгала строки какого-то письма, лежавшаго на стол передъ нею. Глаза ея впивались въ это письмо, сверкали радостью и наслажденіемъ… Потомъ она задумывалась, отрывала взоры отъ письма, подымала головку, протирала глаза, снова принималась читать — и, казалось, все еще ме совсмъ врила прочитанному.
Радость, одушевлявшая Зинаиду въ эту минуту, была свтла и ярка, какъ солнечный день; къ этой радости не примшивалось чувства боязни, на нее не набрасывала своей мрачной тни тайна.
То была боязливая радость дитяти, радость, которая хочегь непремнно высказаться, ищетъ участниковъ, безгршно-безукорная радость!
И она заключалась въ одной строчк письма, которое лежало передъ нею…
Это было письмо матери. Эта строчка содержала въ себ слдующія слова:
"Черезъ полтора меяца, а можетъ быть и ране, я обниму тебя, другъ мой".
Матушка будетъ здсь, опять со мною, она будетъ ласкать меня попрежнему, я крпко прижму ее къ моему сердцу: вотъ что наполняло ее, вотъ почему она не могла разстаться съ письмомъ, вотъ почему она въ двадцатый разъ перечитывала его — и все еще сомнвалась въ своемъ счастъи, и задумывалась, и спрашивала себя: неужели это въ самомъ дл? неужели она точно будетъ возл меня, со мною?..
Ей хотлось спать, она не думала о сн, ей досадно было, что такъ скоро наступила ночь… поскоре бы утро, поскоре бы забрежжилъ свтъ…
Въ ближней комнат часы однозвучно пробили три четверти перваго.
Какъ долго идетъ время! Еще сколько часовъ до разсвта!
Вдругъ колокольчикъ у подъзда зазвенлъ, дернутый сильною, нетерпливою рукой… Она вздрогнула — и лицо ея въ минуту вспыхнуло, и какая-то темная дума сморщила брови.
— Это онъ! — прошептала она.
Въ дом послышался стукъ. Полуспящіе лакеи неловко, спотыкаясь, забгали по лстниц. Раздался громкій, сердитый голосъ; глухо отозвались въ пустыхъ комнатахъ безпокойные шаги человка и звонъ шпоръ. Ближе и ближе, слышнй и слышнй…