ПАПАПА (Современная китайская проза)
Шрифт:
Кузнец расставил руки, словно крылья, поднимая их то вверх, то вниз. Качаясь из стороны в сторону, он стал ходить по узкому ограждению. Переходя от медленного шага к быстрому, он постепенно ускорялся, и стоящие внизу люди закрывали глаза руками, но тут же разжимали пальцы и продолжали смотреть.
Кузнец то наклонялся, то выпрямлялся. Шатаясь, он бегал по каменному ограждению, внизу в воде мелькало его отражение. Он бегал из стороны в сторону, бегал и напевал: «От Нанкина до Пекина я не видел, чтоб горела лампочка в штанах, трам-пам-пам, пам-парарам, от Нанкина до Пекина я не видел, чтоб стреляя-я-я-яла рогатка в штана-а-ах…»
Несколько смелых каменщиков забежали на шлюз и сняли кузнеца. Он, изо всех сил сопротивляясь, кричал: «Не трогайте меня, мать вашу, я артист цирка! Вон, девки в кино ходят по канату, а я по перилам шлюза, ну и кто, мать
На стройке народ заметил, что на Хэйхае вдруг появилась длинная рубаха, сшитая из новой плотной и тёплой ткани. Этой рубахе сносу не было, можно было носить лет пять, не снимая. Из-под рубахи выглядывали трусы. На ногах у мальчика были новёхонькие кеды, они ему были велики, поэтому шнурки были завязаны туго-туго, и кеды походили на двух уродливых жирных сомов.
«Хэйхай, слышал, что тебе велел делать мастер?» — сказал один из старых каменщиков, ткнув ему трубкой в спину.
Хэйхай, выйдя из пролёта, вскарабкался на дамбу и шмыгнул в джутовое поле. В поле уже наметилась едва различимая тропинка, стебли джута раскинулись в стороны. Он шёл, шёл и вдруг остановился. В этом месте были повалены стебли, как будто кто-то катался по земле. Он потёр глаза тыльной стороной ладони и, всхлипнув, пошёл дальше. Пройдя несколько шагов, он лёг на землю и пополз к полю, где росла редька. Худого старика не было, и он, распрямившись, пошёл в центр поля. Сев на корточки, он увидел, как посаженные по редьке зёрна пшеницы уже пустили острые побеги багрового цвета. Он встал на колени и вырвал одну редьку. Корешок с хлопком оторвался от земли, как будто лопнул пузырь. Хэйхай услышал, как этот звук улетел в небо. На небе не было ни облачка, завораживающее красотой солнце разбрасывало свои лучи. Хэйхай поднял редьку и стал разглядывать её на свет. Он всё надеялся увидеть ту необыкновенную картину, которая предстала перед ним в тот вечер на наковальне, он думал, что эта редька на солнечном свете будет так же переливаться и излучать такое же золотое сияние, как та, что скрылась в водах реки. Но эта редька его разочаровала. Она не была такой изящной и прозрачной, в ней не было золотого сияния, и в ней тем более не было пульсирующей жидкости серебристого цвета. Он выдернул другую редьку и поднял её на свет, но и она не оправдала его надежд. Дальше всё было ещё проще. Он проползал вперёд, выдёргивал редьку, смотрел её на свет. Бросал. Снова полз, снова выдёргивал, снова поднимал, снова смотрел, снова бросал…
Глаза старика, присматривающего за огородом, были похожи на две капли мутной воды, он сидел в капусте и собирал личинки. Одну за одной он брал их и давил пальцами. Время близилось к полудню, он встал и собрался идти будить спавшего в домике бригадира. Бригадир ночью поздно лёг, днём в деревне суета, не прикорнёшь, на огороде же только шелест сверчков, можно выспаться. Старик распрямил спину, позвонки захрустели. Вдруг он увидел огромный пожар — поле с редькой горело красным цветом. Он быстрыми шагами направился к полю и увидел, что это вовсе не пожар, а вырванная ещё не созревшая редька.
«Мать честная!» — воскликнул старик. Он увидел ребёнка, который сидел на коленках и держал в руках большую редьку, просматривая её на свет. Глаза ребёнка были большими и блестящими, в них невозможно было смотреть. Но старик, грубо схватив его, поднял и потащил к домику, где разбудил бригадира.
— Бригадир… всё пропало… редька… половину выдернул вот этот медвежонок.
Бригадир спросонья побежал посмотреть на поле. Вернулся он сам не свой, с искажённым от гнева лицом. Он со злостью пнул Хэйхая под зад, Хэйхаю потребовалось много времени, чтобы подняться. Бригадир, не дожидаясь, пока тот придёт в себя, залепил ему оплеуху.
— Ты из какой деревни, сукин сын?
Глаза Хэйхая ничего не видели от слёз.
— Кто тебя послал?
Глаза Хэйхая были чистыми, как вода.
— Как тебя зовут?
В глазах Хэйхая сверкали слёзы.
— Как зовут твоего отца?
Из глаз Хэйхая выкатились две слезинки.
— Да он немой, мать вашу!
Губы ребёнка чуть заметно шевельнулись.
— Бригадир, смилуйся, отпусти его, — сказал худой старик.
— Отпустить? — сказал, усмехаясь, бригадир. — Отпустить его?
Он
Хэйхай развернулся и пошёл. Поначалу он шёл, стыдливо прикрывая рукой пипку, но через несколько шагов опустил руки. Старик, глядя на этого нагого мальчишку, сморщился и, тихо всхлипывая, заплакал.
Хэйхай, словно рыба в океане, скрылся в джутовом поле. Струящиеся джутовые листья вздрогнули, его спину осветило яркое осеннее солнце.
Хэйхай… Хэйхай…
Перевод К. И. Колычихиной
ЯНЬ ЛЯНЬКЭ ДНИ, МЕСЯЦЫ, ГОДЫ
В тот год стояла небывалая засуха. Палящее солнце повисло над головой. Время испепелилось до золы — потрёшь его в пальцах, и дни, словно горячие угли, обожгут ладонь и болью отзовутся в сердце. Весь день старик Сянь-е [57] ощущал терпкий ярко-жёлтый запах своих обгоревших волос, а иногда, когда простирал руки к небу, даже чёрное зловоние обуглившихся ногтей. «Проклятье, что за день!» — каждый раз, чертыхаясь, он выходил из обезлюдевшей деревни и, ступая в безмолвие пустоты, прищурившись, какое-то время смотрел на косые лучи восходящего солнца. «Пойдём, Слепыш», — подзывал он свою собаку. Незрячий пёс, вслушиваясь в звук неуверенных старческих шагов, следовал за хозяином. Человек и собака, похожие на две зыбкие тени, выходили за околицу.
57
Сянь-е — букв. Почтенный Сянь. Сянь — Сянь (фамилия); предки; прежние (старшие) поколения; предшественники; е — почтительное обращение к старшему по возрасту. Писатель тем самым подчёркивает, что герой повести — архетипический образ. Сянь-е — (перво)предок — Старик. Не случайно американский исследователь тайваньского происхождения Дэвид Ван обратил внимание на то, что образ Сянь-е сближается с образом Сантьяго из повести Э. Хемингуэя «Старик и море».
Старик поднимался на гору, и под его ногами хрустели солнечные пятна. Острые лучи, падавшие наискось из-за восточной гряды гор, оставляли на его руках и пальцах босых ног отметины, словно по ним били бамбуковой палкой. Освещённая солнцем сторона лица горела как от пощёчин, а в уголках глаз и в бороздках морщин жгло так, будто в них было спрятано множество раскалённых докрасна бусин.
Старик справил малую нужду.
Слепой пёс последовал его примеру.
Вот уже полмесяца, как старик и его собака первым делом после пробуждения шли справлять нужду за восемь с половиной ли [58] от деревни. Там, на солнечном склоне горы, росла посаженная им кукуруза. Всего один стебель. В неурожайный и засушливый год это был единственный островок зелени. Только для него в испепелённые жарой дни проливалось немного благотворной влаги, которая питала и поддерживала его жизненные силы. Моча является удобрением, и в то же время она состоит в основном из воды. То, чего не хватало стеблю кукурузы, накапливалось за ночь в моче старика и собаки.
58
Ли — китайская мера длины, равная 500 м.
От мысли, что за минувшую ночь стебель, возможно, стал выше на пару пальцев или к четырём листам прибавился пятый, сердце старика затрепетало, мягкое и приятное тепло разлилось в груди, а лицо озарилось улыбкой. Интересно, почему у кукурузы появляется только один новый лист, а у акации, вяза, цедрелы прибавляется сразу по два?
«Скажи, Слепыш, почему у диких и культурных растений вырастает за ночь разное количество листьев?» — спросил старик и посмотрел на собаку, вовсе не ожидая, что она ему ответит, затем отвернулся и побрёл дальше, предаваясь своим мыслям. Подняв голову и приставив руку ко лбу козырьком, он пристально посмотрел на запад и увидел вдали на горном хребте, как в лучах восходящего солнца земля стала пурпурно-золотой, словно её покрыл густой слой красной пыли. Старик знал, что это ночные испарения, которые появляются, если солнце палит слишком долго. На ближней горе растрескавшаяся земля напоминала осколки расколовшегося котла.