Партизанская богородица
Шрифт:
Капитан Рубцов проснулся в отличном расположении духа.
Певуче журчала вода за бортом. Ярко светило солнце...
Из ящиков и мешков с провиантом Барсуков соорудил на носу завозни славную каютку, которая понравилась даже Сонечке. Ночь прошла не скучно. Ей-богу, выступая в поход, даже и мысли не было, что карательная экспедиция может оказаться столь пикантной. Рыжебородый лавочник подал великолепную идею. Что значит вовремя нагнать страху!..
Капитан улыбнулся, вспомнив, как подгибались ноги у Хрисанфа Дмитрича. когда
Только так с этим мужичьем! Ошибка доморощенного губернатора господина Яковлева, да и самого Верховного, — интеллигентский либерализм, попросту говоря, мягкотелое слюнтяйство. На войне, как на воине! Кто больнее бьет, того больше боятся и больше чтут. Генерал Розанов в соседней Красноярской губернии выжигает начисто мятежные села. Только так!
И капитан даже испытывал нечто похожее на угрызение совести, что не спалил в селе Перфильеве ни одной избы. Тоже размяк... Женщины портят характер...
Скосив глаза, капитан взглянул на разметавшуюся во сне Сонечку. Пухлые ее губки были приоткрыты, и на хорошеньком личике угнездилось выражение счастливой усталости.
Нет, на Сонечку грех обижаться. Она была на высоте во всех отношениях. И очень кстати, что она из Нижне-Илимска. Приедет в родительский дом, можно там ее и оставить. Единственное, что не понравилось ему в Сонечке, это возглас, с которым она кинулась в его объятия: «Твоя на всю жизнь!» Это уж чересчур. Для жены она слишком... экспансивна. И вообще боевому офицеру жена нужна, как щуке зонтик... На наш век чужих жен хватит... Найдутся и в Нижне-Илимске...
Разрешив успешно все этические проблемы, можно было вернуться к текущим делам службы.
Пока капитан совершал утренний туалет, фельдфебель Барсуков закончил утренний доклад.
Происшествий никаких не было. Солдаты накормлены. Завтрак господину капитану готов.
Солдаты наблюдали, как их командир, фыркая и покрякивая, с наслаждением подставлял разогретое и разнеженное сном тело под струю холодной воды, которой старательно поливал его ладные крутые плечи денщик — верткий, плутоватый с виду Тимошка Сбитнев — и вполголоса обменивались своими соображениями:
— Ублаготворил себя, теперь, как гусь, отряхивается!
— Завидно, Кеха?
— Кеху допустить, он бы весь день пролежал, не оторвался!
— Лодка маловата, а то бы взять на каждого по девке...
— Хоть бы на троих одну!
— А в Перфильеве девки хороши!
— И бабы!..
И разговор вернулся к событиям вчерашней ночи, когда после порки мужиков солдаты попытались мириться с их женами и дочерьми.
— Сколько прошли по Илиму? — спросил капитан, аккуратно застегивая все пуговицы френча.
— Верст семь, а то и восемь, — ответил Барсуков.
Капитан нахмурился.
— Неделю проползем до Нижне-Илимска.
Барсуков хотел сказать, что ветер в зад, эдаким манером можно и неделю, но не решился.
— Плетутся
Капитан с минуту смотрел на тяжело бредущих в упряжке мужиков. Нехорошо усмехнулся.
— Винтовку!
Фельдфебель подал.
— Слушай команду! — зычно крикнул капитан и протяжно, по-кавалерийски: — Ры-ысью ма-арш!
Мужики оглянулись, но ни один даже не пытался побежать.
Капитан выругался сквозь зубы, положил ствол на штабель мешков, служивший стеной каюты, и прицелился. Впереди, саженях в тридцати от лодки, у самой воды лежал крупный гранитный валун. Когда головной поравнялся с камнем, капитан спустил курок.
От валуна брызнули осколки. Выстрел раскатился гулким эхом в окрестных распадках.
Капитан закричал свирепо:
— Рысью ма-арш!
Мужики, начиная с головного, перешли на бег, старательно взметывая ноги. Бечева натянулась сильнее, и звонче зачуржала бегущая вдоль бортов вода.
— То-то! — сказал капитан, возвращая винтовку Барсукову.
— Гавриил Александрович! — простонала Сонечка.
Капитан проворно перебрался в каюту.
— Гавриил Александрович! — томно протянула Сонечка. — Вы меня так напугали...
— На войне, как на войне, дорогая.
— Вы совсем меня не любите...
— Напротив. Как могу, стараюсь быстрее доставить вас под родительский кров.
— Совсем, совсем не любите, — еще жалобнее повторила Сонечка.
Капитан нагнулся к ней и постарался уверить ее в обратном.
Сходку никто не скликал.
Едва завозня с солдатами скрылась за горбатым, далеко выдавшимся в Ангару мысом, к церкви, на место вчерашней экзекуции, стал собираться народ.
Одним из первых пришел Петруха Перфильев.
Он едва ли не единственный в селе не явился вчера на площадь и потому не подвергся ни порке, ни стыдному страху.
Но и у него был свой счет к рубцовским карателям. Старший брат Федор лежал при смерти с проломленным теменем и в клочья порванной спиной. Жена Петрухи — хоть и пряталась, как велел муж, на задворках в черной бане — попалась в руки хмельному фельдфебелю Барсукову. Может, и то добро, что фельдфебелю, не солдату. Фельдфебель, по крайности, делиться ни с кем не стал...
Пришли все — и поротые, и не поротые. А из пятерых, милостиво освобожденных капитаном от шомполов, только Иван Федосеевич Голованов.
Но хоть собрались и все, никто не брал на себя почин открыть сход. Дело это старосте принадлежит, а Иван Степанович Петров прийти поостерегся.
Не молчали. Сбившись кучками, кричали враз, перебивая друг друга. Наверно, крепко икалось и капитану, и фельдфебелю, и прочим его опричникам.
— Денис! — прервал Петруха Перфильев молодого долговязого мужика, который матерился особенно яростно, — ты спасибо скажи, что не хворостиной драли, а то бы по сю пору щепки из заду таскал.