Партизанская богородица
Шрифт:
Грибы попадались, но не густо. Палашка исходила не одну десятину леса, а в плетенке у нее перекатывалось всего несколько пожухнувших обабков. Грибная пора уже прошла. На глаз еще незаметно было, что поредели кроны деревьев, но под ногой уже шуршала севогодняя сухая листва.
«Рыжиков бы набрать, — подумала Палашка, — им сейчас самый рост».
Палашка знала, какие места любят рыжики: молодой светлый сосняк, не забитый бурьяном. И она искала такое. Но поблизости от дороги рыжиковых мест не было. А отходить далеко от дороги, которая то вздымалась по склону, то ныряла в распадок, Палашка не решалась. И впрямь можно заблудиться.
Дорога уже начала зарастать травой, видать, давно никто по ней не ездил. Палашка вспомнила: кто-то, кажется,
Палаша хотела уже поворачивать к зимовью, как разглядела в траве плоскую коричневую шляпку перезрелого опенка. Опятам сейчас самая пора. Палашка вспомнила, как в детстве ходили за опятами с бабушкой Настасьей. Палашка опятами была недовольна: похожи на поганки, вовсе не отличишь. Наберешь полный кузовок, а бабка половину, а то и больше выбросит. Сама бабушка Настасья отличала опят против всех прочих грибов. Самый спорый гриб, на все годится: хоть солить — хоть сушить, хоть варить — хоть жарить. Палашка не возражала, а про себя думала: потому спорый, что гнездами растет — где же бабке по одному грибку насобирать корзинку.
Сейчас эта их спорость была бы куда как кстати.
Палашка огляделась. По обе стороны дороги редкий лес: осины, березы, кое-где в одиночку и сосны и лиственницы.
«Пошто его так изредило?»— подумала Палашка.
Потом заметила торчащие между кустами ольшаника пни и сообразила. Строевой лес — сосну и лиственницу вырубили, потому и обредела деляна.
Лучше бы березу вырубили: на березовых пнях опята кучно растут. Но они растут и в ольшанике. Палашка свернула с дороги, приметив, что солнце светит ей в правое плечо. Под первым же ольховым кустом нашла гнездо ядреных толстоногих опят. И хоть опенок гриб мелкий — не то, что груздь или подосиновик, — в плетенке стало прибывать. Под редким кустом не сидело хотя бы по пятку грибков. Но вот ольховые кусты кончились. Кончились и грибы. Палашка снова, на второй ряд, стала обшаривать уже выхоженную деляну. И заметила далеко впереди на толстом зеленовато-сером стволе старой осины рыжий нарост, словно большую лисью шапку кто на сучок повесил. Подбежала и ахнула. Десятка три, а может и четыре, — есть время их считать! — молодых крепких грибков на длинных толстых ножках. Срезала ножом всю гроздь, сразу в плетенке прибыло. Мало погодя еще нашла гроздь, чуток поменьше. Присмотрела, поняла: растет опенок на больном дереве. И стала искать не по низу, а по верху. Как завидит где суховерхую осину, — бежит к ней. И почти на каждой кучный гриб. Только в настоящий азарт вошла — брать некуда, полна корзина. Повернула к дороге. И тут уж, как на зло, из-под каждого куста и с каждого ствола. Грибы сами на глаза лезут, в корзину просятся. Сняла платок, отсыпала в него из плетенки, место высвободила. Пока к дороге выходила, снова корзину наполнила.
Ну и будет. Хватит и на похлебку и на жаренку.
Обратный путь, да еще с полной корзиной, всегда длиннее. Палашка шла ровным спорым шагом по узкой дороге, которая то пересекала луговину распадка, то вилась по косогору между вековых сосен и лиственниц, то ныряла в заросли ветлы и черемухи. Уж вроде бы и дойти пора. Но вывороченной с корнями лиственницы, пройдя которую, надо сворачивать к зимовью, все не было. По той ли дороге пошла?.. Но она хорошо помнила, что дорога одна. Другая ее нигде не пересекала. И развилок на ней не было...
Торопиться-то ей некуда. Раньше ночи они не вернутся. Так и так одной весь день в тревоге томиться... Корнюха не в счет. С ним много не наговоришь. Совсем скис парень... Ну а чем она виновата? Сердцу не прикажешь... Если бы вместо Корнюхи дожидался ее в зимовье Саня, бегом бежала бы. Да и бежать
И спохватилась. Ой, глумная, непутевая!.. Увечья ему пожелала?.. Этим ли к себе привяжешь?.. Еще накличешь беду!.. Тут же стала сама себя успокаивать. Он везучий. Не раз слышала, как братан Сергей Прокопьич выговаривал ему: «Не форси, сам на пулю не нарывайся!» А у Саньки один ответ: «Нас пуля не берет!» И верно, не берет. Все лето у Бугрова в отряде воевал. Целый вернулся. За три недели, как из завода ушли, сколько раз в стычках да перестрелках были. Одного его изо всех не только не ранило — не царапнуло. Смеется: «На меня еще пуля не слита»... А вдруг...
Палашке словно въявь привиделось: приносят его, как на прошлой неделе дядю Никифора, и кладут под большой сосной... строго сжаты улыбчивые губы, навек закрыты озорные глаза... и по щеке, возле самого уха, след запекшейся крови...
Сразу ноги огрузли, не оторвать от земли. Господи! Да неужто конца не будет этой междоусобице?.. Так и будут убивать да казнить друг друга, покуда всех мужиков на свете не переведут. Останутся одни бабы — слезы лить да горе мыкать...
Пришла к зимовью Палашка хмурая, сама не своя. Корнюха попробовал пошутить. Палашка не отозвалась, в ответ так глянула, что у него язык к небу присох.
Молчал бы уж! Лежит живой да еще насмехается!
После той ночи, когда Палашка плавала на остров за Сергеем и Корнюхой, и после того дня, когда карательный отряд штабс-капитана Венцеля зверски расправился с арестованными рабочими и в панике поспешно покинул завод, прошло немногим более трех недель. Но когда Палашка перебирала в памяти все, что произошло за это время, то казалось, минули с тех пор не дни и недели, а месяцы, может быть, годы.
Партизан в папахе, перехваченной красной лентой, на ее глазах пристрелил лошадь, волочившую за собой тело Романа Незлобина. Когда он вразвалочку отошел от Сергея и вскочил на своего серка, Палашка хорошо разглядела его. И он заприметил Палашку. В тот же день, к вечеру, когда слобода загудела от разудалых песен подгулявших партизан, он остановил Палашку в проулке неподалеку от ее дома и, не тратя лишних слов, пригласил прогуляться по берегу пруда. Глаза у него были по-хмельному блажные, и ноздри короткого прямого носа нетерпеливо вздрагивали.
Палашка сообразила: убегать нельзя — догонит... и тогда добра не жди, и в доме не укроешься — загородил дорогу.
Она понимающе улыбнулась и сказала невозмутимо:
— Полушалок пойду накину. Ночи теперь холодные.
Спокойно прошла во двор и закрыла ворота на засов.
Обманутый парень раза три принимался стучать в ворота. Потом или надоело стучать, или подвернулась другая забава — ушел.
А назавтра пришел в дом вместе с Сергеем. И нимало не смутился, увидев насупившуюся Палашку, а тут же, не стесняясь Сергея, снова стал сговаривать на ночную прогулку.
— Сеструха, выдь! — велел Сергей.
Палашка вышла в сени, но дверь притворила неплотно.
— Ты вот что, приятель, — сказал Сергей парню. — К этой девке не приставай. Сирота она, а я ей заместо отца. По-хорошему говорю, не приставай!
— Коли по-хорошему, о чем разговор, — согласился парень. — Не одна, поди, девка у вас в слободе. Найдется и на наш пай. Покудова Ваську Ершова не обегают. — И тут же добавил с досадой: — А хороша девка, ей богу, хороша!
Когда Васька Ершов ушел, Палашка спросила братана:
— Зачем ты его в дом привел?
Сергей рассказал, что на заводском митинге образовали совет рабочих депутатов. Его — Сергея — выбрали председателем. А парень этот — Василий Ершов — адъютант начальника партизанского отряда Смолина. И Смолин выделил его в состав совета, чтобы была связь между совдепом и штабом отряда.
Палашка пренебрежительно усмехнулась.
— Значит, и он в совете?
— Да, — подтвердил Сергей и тоже усмехнулся. — Он теперь у меня вроде как военный министр.