Петербургское действо

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Прежде всего государь замтилъ своего жирнаго Мопса и вспомнилъ, что дня за два онъ его сильно выскъ за что-то. Петръ едоровичъ позвалъ въ себ собаку, сталъ ласкать ее, замтилъ, что подушка у «Мопсиньки» слишкомъ жестка и, позвавъ Нарциса, веллъ тотчасъ же сдлать другую, большую и пуховую, а покуда веллъ класть «бдную собачку» на диванъ.

И мысль его двинулась по направленію прощенія обидъ и заглаживанія его собственныхъ обидныхъ для кого-либо поступковъ. Онъ вспомнилъ о Теплов и приказалъ явившемуся съ докладомъ государственному секретарю Волкову похать поздравить Теплова отъ его имени съ чиномъ тайнаго совтника. Онъ вспомнилъ, что обидлъ на празднеств графа Алекся Разумовскаго словомъ

«крпколобый хохолъ» и заставилъ его покраснть при многихъ вельможахъ. Разумовскому, фельдмаршалу и всхъ россійскихъ и многихъ иностранныхъ орденовъ кавалеру и вдобавокъ милліонеру нечего было пожаловать или подарить. И государь послалъ сказать Разумовскому, что будетъ у него пировать со многими гостями въ будущій праздникъ и проситъ сдлать пиръ на весь міръ для своего перваго и искренняго друга русскаго императора. Такимъ образомъ дня три къ ряду, кром милостей и ласки, никто ничего не видалъ.

Но за это же время вс близкіе люди, Жоржъ, Гудовичъ, даже Гольцъ, даже Воронцова боялись подступить въ государю. Каждаго изъ нихъ онъ находилъ чмъ попрекнуть, разбранить.

Гудовича государь постоянно принимался бранить за его лнь, за то, что онъ не служитъ примромъ другимъ офицерамъ и генераламъ, здитъ верхомъ, какъ баба-кухарка, ведетъ дла въ канцеляріи, спустя рукава, оправдывая виновныхъ и осуждая невинныхъ, и, наконецъ, дошелъ до того, что про него въ город ходятъ слухи, будто онъ первый грабитель въ имперіи. Основаніе для этого у государя было; помимо исторіи съ княжнами Тюфякиными, за которыхъ вступилась Маргарита, до него дошла еще другая исторія. Ходатай по дламъ колонистовъ-славянъ на юг Россіи, нкто Хорватъ, за нсколько дней передъ тмъ, далъ тремъ приближеннымъ въ государю лицамъ и въ томъ числ Гудовичу, по тысяч червонцевъ за ршеніе неправаго дла.

Принца Жоржа государь, вдругъ, началъ преслдовать за то, что онъ ничего не длаетъ, не иметъ собственнаго мннія ни о чемъ, слушается во всемъ проходимца Фленсбурга. Это ему нашептала Маргарита. A этотъ адьютантишко хвастается по всей столиц, что принцъ длаетъ все то, что онъ хочетъ, а государь будто длаетъ только то, что принцъ хочетъ.

— Стало быть, Фленсбургъ императоръ? визгливо и запальчиво вскрикивалъ онъ, налзая на дядю. — Скажите, скажите! Стало быть, Фленсбургъ русскій императоръ?!

Это повторялось каждый разъ, какъ принцъ являлся. И, наконецъ, добродушный Жоржъ исчезъ и, сказавшись больнымъ, не вызжалъ никуда изъ дому, а только все совщался съ женой.

Но и тутъ государь не оставилъ его въ поко. Однажды утромъ онъ прислалъ дяд сказать, что онъ никогда курляндскимъ герцогомъ не будетъ и что Россія будетъ поддерживать Саксонскаго принца. Объ герцогств уже мсяцъ и рчи не было, но государю хотлось хоть заглазно чмъ-нибудь уязвить дядю. Въ другой разъ Петръ едоровичъ послалъ Гудовича потребовать у принца подробную генеалогію его жены, принцессы Амаліи.

— Объясни ему, сказалъ государь, — что я недавно сдлалъ ее кавалерственной дамой ордена Екатерины и не справился, иметъ-ли она право на это, королевской-ли она крови. Можетъ быть, былъ какой-нибудь мессальянсъ…

На этотъ разъ Жоржъ не стерплъ и оскорбился до того, что у него даже сдлалось маленькое разстройство желудка. Генеалогію жены принцъ не далъ, а положилъ звзду и ленту въ футляръ и отослалъ ее съ Гудовичемъ.

— Ну, что-жъ! И хорошее дло! разсердился Петръ едоровичъ. — На… Мопсинька! Возьми себ.

И онъ положилъ футляръ на подушку любимой собаки.

Барону Гольцу всякій разъ при свиданіи государь принимался доказывать, что трактатъ. заключенный съ Пруссіей, безобразный и обидный для Россіи, что онъ пошелъ на него только изъ любви къ Фридриху, но при этомъ отчасти продалъ интересы Россіи и раскаявается,

и что скоро придется поневол опять переписать трактатъ. Гольцъ, ожидавшій всего, все-таки не ожидалъ подобныхъ бесдъ черезъ два или три дня посл празднованія мира.

Петръ едоровичъ при этомъ ссылался на всхъ пословъ, на городскіе слухи и на мннія первыхъ лицъ государства. И на этотъ разъ онъ былъ совершенно правъ, говоря, что мирный трактатъ во всемъ полезенъ Пруссіи и вреденъ Россіи. Въ этомъ онъ могъ сослаться на всхъ первыхъ сановниковъ, начиная съ Разумовскихъ и кончая канцлеромъ Воронцовымъ.

Гольцъ отмалчивался на все, разводилъ руками, пожималъ плечами, ежился и кривлялся, какъ обезьяна, и конечно, не могъ ничего сказать. Да и нечего было сказать! Дома онъ только изумлялся и искалъ мысленно того человка, подъ чьимъ вліяніемъ, по его мннію, находится теперь государь. Скоро и онъ пересталъ бывать во дворц.

Наконецъ, съ Воровцовой произошла самая бурная сцена. Государь сталъ упрекать ее въ томъ, что она постоянно клевещетъ и обноситъ государыню. Тогда какъ государыня тихо, мирно и безобидно живетъ въ своей половин, Воронцова постоянно видитъ во всхъ ея дйствіяхъ только умыселъ и дурное намреніе. Кром того, онъ сталъ упрекать Елизавету Романовну въ непомрной ревности ко всякому хорошенькому личику, ко всякой женщин, съ которой онъ скажетъ два слова во дворц или гд-либо на вечер. H а этотъ разъ онъ припомнилъ ея поведеніе въ маскарад Гольца, какъ два или три раза подходила она къ нему во время бесды съ «Ночью» и какъ, наконецъ, чуть не насильственно заставила его покинуть маску и подать ей руку.

— И что взяла? Ничего! восклицалъ государь. — Мы съ ней теперь первые пріятели. Понимаешь? И она почище тебя, попадьи.

Воронцова знала лучше всхъ про эти болзненные припадки государя, и знала, что это длится иногда недлю, но никогда не боле, и Елизавета Романовна засла у себя дома съ пастилой въ ожиданіи перемны погоды.

«Это все отъ цыганки! думала она. Да пройдетъ, небось»…

За это время государь заглазно старался тоже уязвить и ее. Въ тотъ день, когда Гудовичъ здилъ къ принцу и привезъ Екатерининскую звзду вмсто генеалогіи, Петръ едоровичъ тотчасъ же послалъ его къ Воронцовой.

— Ступай, скажи этой толсторожей дур, что въ Петербург ходятъ слухи, будто я на ней хочу жениться, сдлать ее императрицей. Стали это говорить потому, что я ей далъ звзду, которую могутъ носить только принцессы крови. Поэтому скажи ей, что если этотъ слухъ будетъ все ходить по городу, то я отниму звзду и прикажу ей похать попутешествовать по Россіи или за границу.

Гудовичъ създилъ къ пріятельниц и засталъ ее, какъ всегда, въ полу-ночномъ туалет. Если она была не въ салоп и не передъ печкой, потому что была уже теплынь на двор, но въ какой-то полинялой куцавейк совершенно неизвстнаго цвта. Когда онъ передалъ Елизавет Романовн слова государя, она отмахнулась рукой, какъ если бы ее облпили мухи или если-бъ ей сказали самую старую, давно извстную вещь.

— Э! Гудочекъ! равнодушно произнесла она:- не впервой нашло на него. Пройдетъ недлька и самъ прідетъ прощенья просить.

— Да и я такъ-то думаю, Романовна, а все какъ-то страшно, ужь не завелся-ли какой врагъ у насъ. По правд сказать, боюсь я малую толику этой цыганки поганой, Маргариты. Сдается мн, что государь съ ней черезъ край хватилъ. Ужь больно хороша она. Да и Гольцъ сводитъ, бестія!

— Это другое дло, выговорила Воронцова! — этого и я боюсь, но думаю, что провозится онъ съ ней и броситъ! И опять ко мн! Не разъ ужь бывало, Гудочекъ. Вдь вс эти красавицы самомнительны, горды, умничать любятъ, а ему этого не надо. A я, онъ знаетъ, простота! Какъ ни надумаетъ, что ни прикажетъ, я все длаю. Такой другой не сыщетъ!