Петербургское действо

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Другая новость была смшне и любопытне. По прізд принца Жоржа въ Россію, государь приказалъ всмъ посланникамъ явиться къ нему, не дожидаясь его визита. Никто изъ нихъ не похалъ, кром прусскаго посланника. Теперь государь приказалъ, черезъ канцлера Воронцова, всмъ иностраннымъ резидентамъ изъ дворца хать тотчасъ же съ поздравленіемъ къ Жоржу, принимавшему у себя посл большого пріема. Похалъ прусскій посланникъ Гольцъ и хитрая, румяно-рыжая особа, посланникъ гордаго Альбіона, Кейтъ. Остальные послы и иностранные министры опять не похали.

Государю даже побоялись въ

первый день праздника и доложить объ этомъ. На его вопросъ, уже вечеромъ, за ужиномъ, были ли у принца Жоржа послы, Жоржъ покраснлъ, какъ ракъ, и отвчалъ:

— Были.

Почти до разсвта шло во дворц ликованіе за ужнномъ. Многіе сановники, вернувшись по домамъ зло во хмлю, чрезъ силу кое-какъ разцпились съ своими новыми мундирами и амуниціей. И трезвому мудрено было сразу привыкнуть ко всмъ веревочкамъ, бирюлькамъ, постромкамъ и цацамъ, а ужь во хмлю и совсмъ… аминь! Что теб гишпанская запряжка!

— Ну что, родимый, каковъ теб кажетъ твой новый мундиръ? спросилъ графъ Алексй Разумовскій брата своего, гетмана.

— Да что, батя, отвчалъ гетманъ старшему брату, — прелюбопытно! Перетянули всего, связали по рукамъ, до ногамъ и по горлу, и по спин. Да гремитъ, стучитъ, хлебыщетъ все. И вотъ, ей-ей, сдается, будто тебя на цпь посадили! Хочешь двинуться — громыхаетъ да звенитъ все! Хочешь слово молвить, а отъ громыханія этого голоса своего не узнаешь. И сдается теб, будто и впрямь, скачешь да лаешь, какъ песъ да цпи.

— Знаешь что, голубчикъ, какъ горю пособить?

— Какъ?

— Помирать… Ей-ей, пора! A то еще козой однутъ и плясать заставятъ съ медвдемъ…

— Ну что жъ. И попляшемъ! Не важность… Вдь не долго…

— Что? Плясать-то не долго… Ну, Кириллушка, это бабьи сказки.

— Нту, батя, погляди… Будетъ перемна погоды и ведро!

— Кто ее сдлаетъ?!.

— Не мы!..

XIV

На другой день посл торжественнаго пріема во дворц, государь поднялся довольно поздно, угрюмый и съ сильной головною болью. Любимый его слуга негръ, по имени Нарцисъ, напомнилъ ему, что головная боль проходила у него нсколько разъ посл двухъ или трехъ кружекъ англійскаго портера.

Петръ едоровичъ тотчасъ же приказалъ себ подать портеру и черезъ часъ времени головная боль прошла и онъ повеселлъ.

Оглядвшись въ своемъ кабинет, онъ съ удовольствіемъ замтилъ, что почти все было на мстахъ. Нкоторыя вещи, которыя онъ не усплъ самъ пристроитъ, устроилъ умный Нарцисъ, хорошо знавшій его привычки. Покуда во дворц пировали, обдали и ужинали, Нарцисъ все до мелочей привелъ въ порядокъ и въ спальн, и въ кабинет; даже любимой собак государевой «Мопс» онъ придумалъ отличное мсто въ углу за шкафомъ съ книгами и нотами.

Обстановка кабинета государя была довольно простая, но можно было подумать, что это кабинетъ какого-нибудь прусскаго довольно богатаго генерала, такъ какъ вс мелочи, даже нкоторыя гравюры и картинки на стнахъ, все говорило о Германіи. Нсколько акварельныхъ видовъ города Киля занимали одну стну; на другой были развшены въ два ряда портреты нсколькихъ предковъ въ иноземныхъ мундирахъ. Цлая

стна была занята оружіемъ холоднымъ и огнестрльнымъ, и коллекція эта была дйствительно замчательная. На самомъ видномъ мст висли рядомъ два портрета двухъ ддовъ государя. Эти два человка, два врага при жизни, нарисованные въ полъ-оборота, теперь совершенно случайно, у внука на стн, повернулись другъ къ другу спиной и смотрли въ разныя стороны. Эти два портрета, два дда государя были — Петръ Великій и Карлъ XII.

Подъ портретами стояла большая турецкая софа, обставленная столиками, сплошь покрытыми коробками съ разнымъ табакомъ и съ кнастеромъ, тутъ же лежало безчисленное множество всякаго рода глинянныхъ трубочекъ и большихъ фарфоровыхъ трубокъ съ кривыми чубуками. Не смотря на недавній перездъ во вновь отдланный дворецъ, кабинетъ государя уже сильно проникся крпкимъ запахомъ кнастера, такъ какъ онъ цлый день почти не выпускалъ изо рта свою любимую фарфоровую блую трубку, узенькую и высокую на кривомъ чубук и съ видомъ Гейдельберга.

Въ спальн государя мебель была почти не видна, такъ какъ была сплошь завалена всякаго рода мундирами. Государь любилъ имть вс эти мундиры на виду и подъ рукой, чтобы передъ выздомъ выбрать и надть тотъ, который вдругъ вздумается. Не разъ случалось ему надть мундиръ, подойти къ зеркалу и тотчасъ же сбросить и надть другой. Теперь, благодаря новой обмундировк всей гвардіи и замн прежняго темно-синяго и темно-зеленаго мундира различными новыми и яркихъ цвтовъ, выборъ былъ гораздо больше.

Въ спальн не было ничего особеннаго и въ глаза бросался только большой портретъ Фридриха прусскаго въ великолпной рам, который вислъ надъ кроватью, въ головахъ. Подъ нимъ висло нчто въ род картинки въ черной бархатной рам подъ стекломъ. Это былъ очень затйливо и хитро сдланный видъ церкви и могилы герцога, отца государя, но видъ этотъ былъ не нарисованъ, а сдланъ изъ волосъ покойнаго.

На столик у постели лежала довольно большая книга въ красивомъ переплет изъ пунцоваго бархата. Это была любимая книга Петра едоровича, но въ ней было въ сущности переплетено дв разныя книги; одна — псалмы, которые государь зналъ наизусть и даже умлъ пть, и затмъ другая — прусскій новый военный артикулъ, который онъ тоже зналъ наизусть.

Былъ уже двнадцатый часъ, а, между тмъ, никто еще не пріхалъ съ докладомъ къ государю, отчасти вслдствіе большого праздника, а вроятне оттого, что вчера вс первые вельможи государства далеко за полночь пропировали во дворц и разъхались по домамъ сильно во хмлю.

Отъ нечего длать государь еще въ утреннемъ атласномъ шлафрок бродилъ съ трубкой въ зубахъ изъ комнаты въ комнату, изъ кабинета въ спальню и обратно. Прогуливаясь такъ, онъ тоненькимъ фальцетомъ напвалъ то псаломъ, то любимую псенку своихъ голштинскихъ солдатъ, въ которой разсказывалось, какъ два голштинца побдили пяти тысячную армію датчанъ.

Нарцисъ нсколько разъ появлялся, дополнялъ кружку портеромъ, ухмыляясь глупо и раздвигая страшно-толстыя губы. При этомъ два ряда блестящихъ блыхъ, какъ снгъ, зубовъ сверкали такъ, что могли бы испугать любого ребенка.