Петербургское действо

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Въ эту минуту веселый, раскатистый хохотъ государя заставилъ обоихъ собесдниковъ обернуться къ нему. Петръ едоровичъ долго смялся и, наконецъ, обратился ко всмъ объяснить въ чемъ дло.

Полицмейстеръ Корфъ сообщилъ ему о странномъ случа на площади передъ дворцемъ. Поутру въ полицію донесли, что около дворца, подъ окнами государя, нашли цлую кучу какихъ-то книгъ, неизвстно кому принадлежащихъ и неизвстными литерами. Потерять ихъ при перевозк не могли, такъ какъ он были, очевидно, разбросаны умышленно и нкоторыя даже порваны. Теперь оказывалось, что вс эти книги принадлежатъ государю и что онъ самъ съ вечера пошвырялъ

ихъ въ окошко, устраивая свою библіотеку.

— Это все латинскія книги, сказалъ государь, смясь. — Я про нихъ забылъ, а то бы я давно порвалъ ихъ и пошвырялъ. Мн этотъ проклятый языкъ слишкомъ дорого дался. Вспомнить не могу, какъ меня еще въ Голштиніи мой учитель, господинъ Юль, мучилъ латынью, и я еще тогда клялся, что всю мою жизнь буду преслдовать латинскій языкъ и всхъ латинистовъ. Я какъ теперь помню, какъ этотъ проклятый Юль приходилъ ко мн. Только-что проснусь, не успю позавтракать, лзетъ ко мн Юль; сложитъ вотъ такъ свои толстыя ручищи, какъ бревна, на груди крестообразно, кланяется съ порога и говоритъ на распвъ гнусливыхъ голосовъ: «Bonum diem, tibi, opto, serenissime princeps!» Потомъ спроситъ всегда о здоровь и опять запоетъ: «Si vales, princeps, bene est!..»

Такъ какъ Петръ едоровичъ отличался замчательнымъ искусствомъ подражать голосамъ, передразнивать и представлять другихъ, то вс бывшіе въ кабинет невольно начали смяться. Принцъ Жоржъ хохоталъ безъ конца и даже опустился на диванъ, чуть-чуть не раздавивъ скрипку и чуть не напоровшись на палашъ.

Петръ едоровичъ, видя эффектъ, произведенный изображеніемъ Юля, сталъ среди комнаты, поднялъ руки съ двумя вмст сложенными пальцами и началъ длинную рчь по-латыни, стараясь какъ можно больше гнусить. Принцъ Жоржъ, видавшій когда-то этого бывшаго воспитателя Юля, хохоталъ до слезъ. Когда государь кончилъ, онъ всталъ и вымолвилъ:

— Замчательно, замчательно! Вы не можете себ представить, господа! Это живой Юль!

Петръ едоровичъ вдругъ перемнилъ позу, какъ-то странно вывернулъ ноги и, выпятивши грудь, подошелъ къ принцу и началъ ему говорить по-французски быстро и граселируя:

— Choiseul et madame de Pompadour, `a eux deux, vous savez, ont plus d'esprit que tous les souveraine et tous les ministres!.. Quant au r'esident Wan-der-Hoffen, il peut bien sentir la bassecour, puisqu'il est le repr'esentant des «Pays-Bas!.. Saperlotte! Altesse! Vous avez Pair de ne pas le saisir…

Вс присутствующіе тотчасъ узнали общаго знакомаго, французскаго посла Бретеля, который отличался тмъ, что обращался со всми фамильярно, постоянно острилъ и всегда превозносилъ до небесъ и свое отечество, и въ особенности покровителя своего министра Шуазеля.

Черезъ минуту Корфъ, воспользовавшись паузой, ршился напомнить государю, что уже второй часъ, а онъ еще въ двнадцать общался быть въ манеж его, Корфова кирасирскаго полка для испытанія учениковъ Котцау въ экзерциціи на эспадронахъ.

Фехтмейстеръ прусскій, не смотря на случившуюся съ нимъ непріятность, началъ давно прилежно и усердно давать уроки и теперь хотлъ похвастать и представить государю лучшихъ своихъ учениковъ, изъ которыхъ нкоторымъ было уже по пяти десяти лтъ.

Кром того, въ этотъ второй день праздника государь общалъ быть въ церкви святого Сампсонія на Выборгской еще до полудня на богослуженіи, но послалъ сказать по утру, что будетъ въ два часа. И тамъ

посл обдни съ утра ожидали его теперь первенствующій членъ синода Сченовъ съ другими высшими членами столичнаго и синодальнаго духовенства.

Теперь государь не зналъ, что длать и куда хать прежде. Хотлось скоре въ манежъ, а приличіе и необходимость заставляли хать въ церковь.

Петръ едоровичъ вышелъ въ спальню одваться и когда вернулся въ кабинетъ, то нашелъ въ немъ пріхавшаго старшаго графа Разумовскаго, Алекся Григорьевича.

— А? Вамъ что? Съ повинной?! А?.. То-то…

Разумовскій, молча, поклонился.

— Вы какъ хохолъ упрямы! Упираетесь… не хотите учиться экзерциціи, — рзво, но не сердито продолжалъ государь.

— Увольте, ваше величество… Мн уже не по лтамъ…

— Тогда… тогда… Я далъ дворянамъ вольность!.. Не служить, кто не хочетъ или не можетъ. A на служб всякій военный, старый и молодой, долженъ знать дисциплинъ, быстро визгливо выкрикивалъ государь, но вдругъ, приглядвшись къ лицу Разумовскаго, смолкъ и чрезъ мгновеніе прибавилъ:

— Ну, вы не примръ… Забылъ! Тетушка, умирая, все только объ васъ меня просила. Забылъ! Такъ и быть… Не надо. Лежите на печи!.. Но… но мн это не нравится: вы, фельдмаршалъ, должны быть примромъ для другихъ. Вдь я, наконецъ, — государь, могу приказать… Ну, ну, не надо, не надо.

XV

Между тмъ, у подъзда дворца стояли экипажи сановниковъ, съхавшихся теперь къ государю съ обычнымъ утреннимъ докладомъ.

Впереди всхъ стояла великолпная внская колымага принца Жоржа съ цугомъ кровныхъ срыхъ коней, подаренныхъ ему государемъ. За ней стояла другая карета, голубая съ серебромъ. Это была давнишняя и любимая карета графа Алекся Григорьевича Разумовскаго, которая въ продолженіи почти двадцати лтъ всегда и по долгу стояла у дворца впереди всхъ другихъ. И народъ хорошо зналъ этотъ экипажъ перваго въ имперіи вельможи, котораго стоустная молва давно назвала тайнымъ супругомъ царствующей императрицы. И всякому прохожему и прозжему, и боярину, и простолюдину страннымъ и неприличнымъ казалось теперь видть эту знакомую голубую карету не на первомъ мст. Теперь она всегда стояла за другой, ярко-желтой каретой съ иностраннымъ гербомъ, принадлежащей всмъ извстному и, Богъ всть за что, ненавистному Жоржу.

Ближе въ подъзду нсколько конюховъ держали подъ уздцы боле десятка осдланныхъ коней. Впереди всхъ, отдльно отъ прочихъ, четыре голштинскихъ рейтара стояли вкругъ красиваго вороного коня, на которомъ всегда вызжалъ государь.

Все, что было народу кругомъ подъзда, кучера на козлахъ экипажей, верховые форрейторы, конюхи, зваки изъ простонародья, столпившіеся близъ каретъ, вс тихо перекидывались словами. Ихъ говоръ былъ едва слышенъ. Только четыре рейтара около коня государя громко болтали на своемъ, чуждомъ окружающему, нарчіи и часто раздавался между ними дружный взрывъ хохота. Одинъ изъ нихъ болталъ, не переставая, часто оборачиваясь на народъ, то мотая на него головой, то подмигивая товарищамъ. Рчь его была непонятна, но было ясно и понятно каждому, что рейтаръ острилъ на счетъ звакъ и народа и подымалъ на смхъ все, что было или казалось ему достойнымъ вниманія. И вс кругомъ, до послдняго пятнадцатилтняго парня форрейтора, изъ-подъ лобья, досадливо и злобно поглядывали на четырехъ ражихъ и рыжихъ голштинцевъ.