Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Но сейчас… Сейчас… Нет!.. Сейчас он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой!.. И сердце мучительно сжималось от невыразимой испепеляющей все мысли и чувства тоски!.. И в душе не было ни восторга, ни даже сколько-нибудь ощутимой радости от предстоящей встречи с матерью… Братом…
Павел Петрович сидел в кресле, тупо уставившись на серую картинку занимавшегося утра за гостиничным окном. Ему хотелось оттянуть подальше предстоящую встречу, хотелось, как пытался он обмануть самого себя, получше к ней подготовиться.
"Да что же это такое, в конце концов!.. – разозлился он на самого себя. – Что я?.. Кисейная барышня или нормальный мужик?!." Он с такой силой шарахнул кулаком по подлокотнику кресла, что даже рука заныла. Решительно встал, натянул на себя пальто,
Уже совсем рассвело, и день обещал быть солнечным, радостным. Лёгкий морозец слегка пощипывал щёки, и прогулка при такой погоде, казалось, может доставить ему только удовольствие. Но по-прежнему, на душе у Павла Петровича было скребли кошки, и умиления от предстоящей встречи с юностью, навеки канувшей в лету, он не испытывал. Возвращаться в родные места после столь долгого отсутствия занятие отнюдь не весёлое. В этом он убедился сразу, как только за ним захлопнулась гостиничная дверь. Знакомые приметы прошлого вызывали в душе одни только грустные воспоминания, и… Прямо, наваждение какое-то! – тревожное ожидание приближающейся беды не покидало его.
Центральный купол храма Рождества Пресвятой Богородицы, что когда-то стоял на высоком берегу речки Гнил уши, был виден издалека. Умели наши предки для Божьей Обители места выбирать!.. Да, не венчал его ныне золочёный крест, и не серебрились на ярком январском солнце луковицы куполов, но до сей поры величественно и горделиво проплывал он над убогими домишками, что столпились у подножья его в Замостье и врассыпную сбегали к реке. Эти жалкие лачуги, пережившие не одно поколение боголюбовских, а затем и краснознаменских обывателей, немало повидали на своём веку и многое могли бы рассказать не только о пьяной, загульной жизни своих обитателей со скандалами и мордобоем, но и о героическом прошлом великой Российской державы!.. Но с полуразрушенной колокольни давно уже скинули наземь отзвеневшие колокола, вырвали у них пудовые языки, и страшная немота уже не одно десятилетие, как сковала всю землю окрест. Поначалу шептались ещё, горевали, сетовали, надеялись, чаяли, всё ждали – к лучшему жизнь повернётся… А потом отчаялись, горемычные, и ждать перемен перестали. Про себя горе-злосчастье мыкали… Втихомолку.
Троицкий спустился к реке и остановился на мосту. Гнилуша жалобно журчала внизу, а из широкой ржавой трубы, что торчала из-за покосившегося забора на взгорышке у храма, выливался в грязный ручей, бывший когда-то достаточно полноводной рекой, мутный поток. Белый пар стелился надо льдом, причудливо окрашенным в разные цвета радуги, от нежно-зелёного до тёмно-фиолетового. Теперь в Божьем храме в самом деле варили овощи: там размещался консервный завод, и все нечистоты, что скапливались от его никому не нужной деятельности, выливались из этой трубы. Какая страшная перемена случилась с рекой, которая только теперь стала оправдывать своё название.
Павел Петрович вспомнил, как мальчишками они прыгали с этого моста прямо в реку, и, с фырканьем вынырнув из прозрачной глубины, ложились на спину и в бездумной неге отдавались течению, которое уносило их вниз за излучину на песчаный остров. Там, лёжа на горячем золотистом песке, подставляли свои мокрые тела солнечным лучам, покрываясь бронзовым звонким загаром, который не сходил до самой весны.
Когда-то по берегам Гнил уши лежали вытащенные из воды на зимнее время и опрокинутые днищами вверх разнокалиберные лодки, потому как водилась тут и плотва, и караси, бывало, подлещики и даже лещи попадались. По вечерам загорались по берегам костры, и в закопченных котлах варилась духовитая тройная уха с золотистыми островками рыбьего жира на бурлящей поверхности.
Теперь же ничего подобного не было и в помине. Даже воспоминаний о прежнем благолепии, и тех почти не осталось. Грязь, смрад, запустение!.. Здорово поработал советский человек на пути ко всеобщему счастью!.. Память о себе на века оставил!..
– Товарищ… – раздался
Павел Петрович обернулся.
Низенький человечек с раздувшимся животом в дырявом плаще и лихо сдвинутой на затылок фетровой шляпе, давно утратившей первоначальный цвет, стоял перед ним и смотрел не мигая. Огромные, как две плошки, прозрачные голубые глаза светились неестественно ярким светом на давно не мытом лице.
– Не курю. – коротко ответил Троицкий и внутренне содрогнулся: что-то неудержимо притягивало его к этому оборванцу, но в эту минуту он совсем не был расположен к общению, тем более с таким экзотическим типом.
– Прощения просим, – ласково прохрипел человечек, и эти слова, а главное, с какой интонацией они были сказаны, заставили Павла Петровича обернуться вновь. Ему показалось, что с этим нищим он уже когда-то встречался, разговаривал… Но где?.. Когда?..
– Забыл? – словно, угадав его мысли, спросил тот. – А я тебя, Павлик, сразу признал, – и укоризненно покачал головой. – А меня-то, небось, узнать совсем нельзя?.. Ведь нельзя?.. Скажи…
Что-то в облике этого человечка было Троицкому до боли знакомо.
– Са-шень-ка?.. – неуверенно, по складам проговорил он.
Нищий залился счастливым смехом.
– Признал!.. Признал!.. – радостно затараторил он и захлопал в ладоши. – А я загадал: узнает или нет?.. Вот ведь как хорошо!.. Значит, я тоже не шибко изменился!.. Ой, как славно!..
Да, это был он – Сашенька-дурачок. Так его дразнили не только мальчишки. Никто и никогда не называл другим именем, ни Сашка, ни Санька, – только Сашенька. Мать его Нинка-кривая – самая дешёвая проститутка в городе – обслуживала в основном "золотарей" и все городские кочегарки. Сына родила она на куче угля в перерыве между сеансами своей профессиональной деятельности. Понять, как выжил этот несчастный ребёнок, не мог никто. Видно, Господу было угодно. А в пятилетием возрасте мальчонка вообще остался круглым сиротой. Кто-то из мамкиных клиентов, вполне вероятно, что это мог быть даже его родной отец, за украденный полтинник в пьяном угаре так саданул Нинку-воровку по темечку, что та, не приходя в сознание, на месте дух испустила. Мужику дали четыре года каторги, а Сашенька волей этого несчастного случая оказался отныне окончательно и безповоротно предоставлен самому себе. Деревянная сараюшка, что принадлежала его матери, перешла к нему, как к законному наследнику, и он в столь юном возрасте обосновался там с кучей бездомных собак и кошек уже на правах хозяина. Сашенька любил этих безсловесных тварей трогательно и беззаветно. Они отвечали пацану тем же, случалось, и еду ему в зубах приносили.
Среди боголюбовских кумушек мальчонка также пользовался особым благоволением. Его привечали за незлобивый нрав, за какую-то удивительную ласковость. С розовощёкого восторженного лица не сходила трогательная улыбка, а прозрачно-голубые глаза светили таким небесным светом, что даже суровые сердца закоренелых старых дев и соломенных вдов таяли, как карамель на солнце.
Сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит, кто первым привёл мальчишку в Храм (а, может быть, он случайно там оказался), но так случилось, что однажды он попал на службу, и это событие перевернуло всю его жизнь. Шёл ему тогда седьмой год. Когда литургия закончилась и после причастия прихожане потянулись целовать крест, Сашенька пристроился в самом конце очереди. Подойдя к отцу Петру последним, он поднял на него глаза-плошки и, улыбаясь своей небесной улыбкой, сказал тихонько:
– Давай, дедушка, вместе жить. Мне тут, у тебя, очень понравилось. И тепло, и красиво шибко… И ещё понял я, а меня трудно обмануть, ты хороший человек. Добрый… Мне такой надобен, потому я тебя и выбрал. А за это могу у тебя печку топить, лучины колоть… Я умею одежонку камушками стирать… Ещё чай кипятить… Так что ты особенно не волнуйся, за мной, как за каменной стеной, будешь.
Отец Пётр от такой мальчишеской заботы растрогался и хотел было его к себе в дом вести, но парнишка заупрямился. Сколько ни упрашивали, наотрез отказался покинуть храм.