Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Вот, сестра Поликсена, я вам нового постояльца привёл, – отец Серафим церемонно представил ей Родионова. – Познакомьтесь, раб Божий Киприан. Побили его сильно, может, и повредили что внутри, но об этом судить не нам, а нашему доктору. Завтра утром Христиан Поликарпович лучше нас с вами во всём разберётся. А пока первым делом требуется помыть молодого человека и накормить как следует. Говорит, два дня толком ничего не ел. Оттого, полагаю, и на воровство решился.
Ни слова не говоря, женщина кивнула, дала знак парню, чтобы тот следовал за ней, и повела его по коридору в глубь квартиры. В ванной комнате она жестами велела Родионову раздеться, и, не обращая ни малейшего внимания на его энергичные протесты, сама вымыла его мягкой губкой, сладко пахнущей туалетным мылом.
И вот теперь, помытый, одетый во всё чистое, Киприан сидел за длинным обеденным столом, покрытым белой накрахмаленной скатертью и, испытывая необыкновенное блаженство, уплетал за обе щеки. Впервые после смерти отца Филофея
– Она, что, глухонемая?
Батюшка покачал головой.
– Не думаю… Точно сказать тебе не могу, но то ли она сама себе зарок дала молчать, то ли её немота – результат сильнейшего нервного потрясения. В девятнадцатом году в Тарусе на её глазах большевики мать и трёх сыновей её заживо сожгли.
– Как так… заживо?!..
– Очень просто, загнали всех четверых в избу и подожгли с четырёх сторон…
– А за что же их так-то?
Отец Серафим невесело усмехнулся:
– А разве сейчас в России нужно чью-то вину доказывать? Никто никого не спрашивает, виноват или нет. Захотелось комиссару кровь пустить, об чём разговор?.. Комиссарская воля – это тебе и прокурор, и защитник. Род Поликсены, конечно, не очень знатный: ни князей, ни графов среди Мельгуновых не было, но жили они добропорядочно, никого не обижали, а напротив того, помогали, чем могли, За сирых, убогих всегда заступались. Муж её – военный, полковник, герой Брусиловского прорыва. Там же ранение получил и после госпиталя вышел в отставку. Боялись, не выживет, но Бог милостив: сохранил ему жизнь, и отправился Константин Сергеевич Ильинский к себе в деревню век доживать. Именьишко было у него под Тарусой. Небогатое именьишко, но много ли человеку надо?.. Было бы здоровье, а всё остальное приложится. Школу полковник у себя в доме открыл и стал вместе с женой учительствовать – деревенских детишек грамоте учить… А тут революция!.. Потом Гражданская война!.. Всё вверх дном перевернулось!.. Нагрянул к ним в деревню как-то революционный отряд – зерно у крестьян отбирать. Кажется, большевики это беззаконие "продразвёрсткой" обозвали, а Константин Сергеевич возьми и заступись за своих односельчан: мол, им самим есть нечего, еле-еле концы с концами сводят, а вы у них последнее отбираете. Комиссару это очень не понравилось. Вытащил он из кобуры свой парабеллум… И тут тёща Ильинского, ей в те поры за восемьдесят было, не стерпела, набросилась на убийцу с кулаками, за ней детишки на руках комиссара повисли… Но куда там?!.. С голыми руками против револьвера?!.. Отшвырнул тот мальчишек и тут же на месте расстрелял заступника. А уж после того велел своим приспешникам казнь над старухой и белогвардейским отребьем, как сам выразился, произвести.
– А как же она сама-то уцелела?.. Почему комиссар и её не убил?.. – спросил Киприан.
– Крестьяне удержали: не пустили, не позволили ей себя обнаружить. Рот зажали и руки за спиной скрутили… С тех самых пор сестра Поликсена и онемела. Мне всё это в подробностях один монах рассказал. Ему о ту пору как раз случилось кого-то из родных в Ильинском навещать, вот и стал он невольным свидетелем этой страшной расправы.
Кирюша был потрясён.
– Как похоже-то всё!.. Ведь у нас в Боголюбове то же самое… Аккурат во время похорон батюшки моего, только-только гроб его в могилку опустили, явилась ко Храму наша местная комсомолия, чтобы, значит, церковные ценности в пользу государства забрать, а отец Пётр на порог их даже не пустил. Так они его живым в яму на гроб к батюшке моему кинули и обоих землёй засыпали. А главное, после уже, никому крест на могилке поставить не дали… Ни мамане моей, ни матушке Валентине… Ровнёхонько земельку сровняли…
Оба надолго замолчали, и в номере гостиницы "Советская" воцарилась строгая тишина. Первым нарушил её Киприан:
– А ведь отцы наши, Павел, так по сию пору там вдвоём и лежат. В полной безвестности…
Троицкий вздохнул и обратился к своему собеседнику с неожиданным предложением.
– Надо бы нам с тобой навестить их.
В ответ Родионов странно хмыкнул.
– Что ты?.. – удивился Павел Петрович.
– Во-первых, церковное кладбище всё под асфальт закатали, так что найти точное место отцовой могилы нам с тобой будет трудненько, а, во-вторых, чтобы попасть туда, нужен пропуск: в храме нынче консервный завод помещается, и без пропуска на его территорию никого не пускают. А как же?!.. Стратегический объект!.. А вдруг ты вражеский шпион и намерен важную государственную тайну за океан передать – рецепт засолки краснознаменских огурцов.
Троицкий рассмеялся.
– Напрасно смеёшься, – одёрнул его Родионов. – Наши огурчики на всю область знамениты. Пальчики оближешь!.. – он даже причмокнул от удовольствия.
– Жаль, не удастся нам с тобой родительскую могилу навестить, – огорчился Павел Петрович.
– Почему это? – хитро подмигнул ему Киприан. – Я с тем к тебе и пришёл. Удалось мне на самого директора стратегического объекта
– Постараюсь, – усмехнулся Троицкий. – Завтра навряд ли смогу: как-никак у брата юбилей. А вот послезавтра с удовольствием составлю тебе компанию.
– Давай сразу на десять утра сговоримся, – предложил Родионов.
Павел Петрович согласился, потом не удержался и спросил:
– Ну, а после Константиполя, где скитался?.. Как жил?..
– После?.. С того самого дня, как побили меня на базаре, я к отцу Серафиму намертво прилепился, и от него уже ни на шаг. Я в Константинополе ещё долго жил – года полтора, если не два. Весь шестой этаже того дома, где меня сестра Поликсена обогрела и накормила, принадлежал церковной общине Святого Пантелеймона. В том доме на каждом этаже по две квартиры помещалось. Так вот, одна квартира, куда меня батюшка привёл, была жилая, а в квартире напротив устроили домовую церковь. Офицеры, бежавшие из Крыма и застрявшие в Константинополе, лучшего места для храма не нашли. Вот и обосновались там, а отец Серафим был их духовником. Ну, а я при нём. Всё делал, что батюшке потребно было. А летом двадцать пятого года Господь направил мои стопы в Европу. Владыка Вениамин, знавший отца Серафима ещё в те поры, когда тот учился в духовной семинарии, получил в Париже кафедру в Богословском институте и призвал его к себе… Но спаситель мой в Париж не поехал, у него одно желание было – домой вернуться. Написал он владыке длинное письмо, поблагодарил за приглашение и рекомендовал ему меня. Потом посадил в Восточный экспресс и отправил в Париж. Я поначалу сокрушался сильно, до слёз жалко было с батюшкой расставаться, но Серафимушка осадил меня: "Ты даже представить себе не можешь, к кому я тебя отправляю!.. Потом ещё благодарить меня станешь!.." И вправду, владыка меня с первого взгляда покорил!.. Замечательная личность, доложу я тебе!.. Сын крепостного крестьянина, а дослужился до архирейского чина! В двадцатом году генерал Врангель его даже "епископом армии и флота всей Белой армии" назначил. Принял он меня ласково и буквально с первого дня стал готовить к священству. Представляешь?!.. И. казалось – всё!.. Мытарства мои закончились?.. Ан нет!.. Не знаю, может быть, ты слышал: в тридцатом году в зарубежной православной церкви раскол произошёл. Меньшая часть духовенства, и владыка Вениамин в их числе, сохранила верность Московской патриархии, а большая обвинила их чуть ли не в сговоре с Антихристом, и перешла под юрисдикцию Константинополя. И остался наш благодетель без должности, без средств к существованию и даже без крыши над головой. Трудненько нам тогда пришлось!..
И Киприан рассказал Павлу Троицкому, как они бедствовали! Владыка решил организовать в Париже Патриаршье подворье с храмом во имя Трёх Святителей – Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. Но где?!.. С колоссальным трудом отыскали пустой подвал, из обыкновенных досок сбили иконостас, а в нём – копеечные бумажные иконки. Даже на то, чтобы кирпичные стены оштукатурить, денег не было. Но зато был молитвенный дух и святость, и сплочённость прихожан!.. Настоящая вера была!.. И вознаградил их Господь!..
История, признаться, фантастическая!
Узнал владыка, что у одного парижского антиквара хранится икона Иверской Божьей Матери. По преданию, вывезли её из России аж в тысяча восемьсот двенадцатом году. Кинулся Вениамин к антиквару, а тот его сразу ценой огорошил – сто тысяч франков! Откуда у бедствующего священника такие деньги?.. Упал владыка антиквару в ноги. К совести его взывал, умолял скостить цену. Тот покобенился немного, но мольбам Вениамина внял. В конце концов, сошлись на пятнадцати тысячах. Но и таких денег в приходе не было, а тут ещё антиквар поставил условие, чтобы деньги были собраны в трёхдневный срок, иначе уйдёт икона с молотка. Совсем, было, отчаялся владыка, но в ту же ночь явилась ему Богородица и спросила сурово: "Где вера твоя?!" Поутру после литургии воззвал Вениамин к прихожанам. Никогда, ни до, ни после, не была его речь такой вдохновенной!.. И ведь подействовало! Понесли прихожане в храм последние свои сбережения, кое-кто даже средств, отложенных на оплату квартиры, не пожалел, хотя многим рисковал – очутиться в Париже на улице за неуплату в те поры означало верную гибель. И чудо произошло: собрали-таки пятнадцать тысяч!.. С тех пор и по сей день "Иверская" в Трёхсвятительском храме находится. И что самое знаменательное: никто из прихожан, что последнее на выкуп иконы отдал, не пострадал. Не оставил их Господь попечительством своим.
Как вторая мировая война началась, владыка Вениамин уехал в Америку, а Киприан в Париже остался. При немцах продолжал свою пастырскую службу нести. Оккупанты его не трогали, полагая, что эмигранты из России, все, как один, против Сталина. Может, и не испытывал Родионов особой любви к советскому режиму, но родину предавать не собирался и тайком помогал французскому Сопротивлению. Много раз на волосок от гибели был, но уберёг его Господь, и генерала де Голля встречал он на Елисейских полях живым и невредимым. В Россию возвращаться не собирался, хотя временами тоска по дому охватывала нестерпимая.