Пётр и Павел. 1957 год

Десницкий Сергей Глебович

И не докурив папиросу до конца, погасил окурок.

10

Как ни старался Вениамин Генкин избегать своего нечаянного попутчика, но ехали они в одном направлении, а на станции Узловая и ему, и Алексею Ивановичу билеты продали в один вагон. Так что волей-неволей пришлось им пару раз столкнуться возле бройлера, когда брали у проводницы чай, а когда выходили из вагона в Краснознаменске, то спустились на перрон один за другим. Большевичка Клара всем своим видом демонстрировала, что с Богомоловым она не знакома, хотя в глазах её нет-нет, но проскальзывало любопытство: кто же этот странный бородач и почему её

Венечка не хочет с ним общаться?.. Видимо, Генкин не стал объяснять своей спутнице, какими нитями он связан с этим человеком. А разгадать этот ребус ей очень хотелось. Но… С трудом спустившись по оледенелой лестнице на заснеженный перрон, Веня даже не обернулся на свою спутницу, молча заковылял в сторону вокзала. Клара, подхватив самодельный фанерный чемоданчик и дерматиновую сумку на молнии – весь их багаж, – засеменила за ним.

Алексей Иванович полной грудью вдохнул морозный воздух и огляделся. Ничего не изменилось на железнодорожной станции бывшего Боголюбова. То же краснокирпичное здание вокзала, те же чугунные фонари, почти те же деревянные скамейки… Вот только расписание движения поездов стало гораздо длиннее и среди названий станций, больших и маленьких, не было ни одного с ятем. Вот тебе и все перемены!.. Хотя, нет… Пожалуй, не все: люди стали совсем другими: уже не прогуливались по перону, как прежде, а мчались куда-то, боясь опоздать, и на лицах у всех стояла печать труднообъяснимой тревоги. Летом девятьсот девятого года он уезжал отсюда в Петербургский университет учиться и вот, спустя почти полвека, вернулся в родной город. Как будто не уезжал.

Как пройти ему на Первую Советскую улицу, где жила его сестра, Богомолов узнал у продавщицы мороженого, которая стояла на самом ветру в полушубке, поверх которого, очевидно для пущей стерильности, был натянут замызганный халат, когда-то давно бывший белым. Только у нас, в России, народонаселение может с удовольствием есть пломбир на улице в двадцатиградусный мороз!.. Для иностранцев это занятие может показаться пыткой, поэтому им нас ни за что не понять!..

– На Первую Советскую ходит автобус… "Двушка"… Но не советую… Можете цельный час простоять, и – ничего… Фиг с маслом!.. А вы лучше так: как с вокзала выйдете, прите наискосок к "Гастроному", что напротив. От него берите вправо до Комсомольского тупика… Там бронзовый мужик с винтовкой на плече стоит… Но вы в тупик не ходите… Хотя можно и через него задами на улицу Первого Интернационала пройтить… Но лучше не надо, а то заплутаете… За тупиком бульвар начинается и в конце, поперёк его, будет Первый Интернационал… Сверните налево и через два квартала будет сначала Третья, потом Вторая, а уж следом за Второй – Первая… Вы меня поняли?.. – с ударением на предпоследнем слоге спросила она.

– Большое спасибо! – Богомолов от души поблагодарил мужественную мороженщицу. – А как Советская до революции называлась, не припомните?

– До революции?!.. – опешила продавщица. – Не!.. Я же после революции родилась. Мне этого не упомнить!..

– А вот я, благодаря вам, вспомнил, – рассмеялся Богомолов.

– И как же?..

– Большая Губернская!..

– Может быть… Может быть… – тут же согласилась женщина. – Вам лучше знать: вы же такой старый!.. Лучше других всё помните…

Богомолов решил не обижаться. Конечно, она права: для неё, тридцатилетней, он старый-престарый дед.

– Ну, счастливо вам тут оставаться, а я к "Гастроному" попёр.

И зашагал по улице. Дорога к особняку бывшего винозаводчика Прохора Акиньшина, где теперь жили Троицкие, была ему хорошо знакома.

В то

же самое время навстречу ему от гостиницы по Первой Советской шёл его племянник Павел Троицкий. Первый раз после многолетней разлуки он направлялся к дому, где жила его семья. Мать, родной брат… Как странно звучало для него это слово – «Семь я»!.. Он почти забыл, что существует такое простое человеческое понятие, и все люди на земле в семьях, а не в лагерях за «колючкой», жить должны…

Даже если у родителей только один ребёнок. Какое значение сколько? Главное, что он есть, а значит, нет безысходного одиночества и глухой тоски… Как говорил Достоевский?.. "Если в доме мужчины, которому за сорок, не звучит детский смех, в этом доме поселяется отчаянье…" Кажется, так?.. А ему уже за пятьдесят, и он никогда не слышал, как смеётся его сын.

Шёл он тихо, не торопясь, порой замедляя шаг, так что со стороны могло показаться: плохо человеку, вот-вот сознание потеряет. И Павел Петрович был близок к этому. В ушах стоял непрерывный гул, глаза застил мутный туман и ноги налились, будто свинцовые. Волновался он страшно. Сердце колотилось, как сумасшедшее!.. Пришлось даже остановиться, чтобы перевести дыхание, и на всякий случай положить под язык таблетку валидола.

"Спокойно!.. Спокойно!.. – уговаривал он сам себя. – Милый мой, нельзя так распускаться".

По дороге попался ему книжный магазин, в витрине которого, помимо книг, были разложены канцелярские принадлежности. Павел Петрович вспомнил, что собирался купить брату подарок и, толкнув дверь с облупившейся коричневой краской, вошёл внутрь. В магазине не было ни души. Одинокая продавщица кипятила на электрической плитке в зелёной эмалированной кружке воду. Очевидно, не успела поесть дома и теперь собиралась позавтракать на рабочем месте: поверх прилавка было постелено вафельное полотенце, на котором лежали два яичка, ломоть хлеба и несколько кусочков рафинада.

– Простите, – обратился к ней Троицкий. – У вас шахматы есть?..

Женщина вздрогнула, испуганно обернулась.

– Что вам?..

– Я спросил, шахматы есть у вас?..

– Шахматы?.. – в голосе её прозвучало неподдельное изумление и, что самое странное, восторг. – А зачем тебе шахматы, Павлик?..

Пришёл черёд удивляться Троицкому.

– И что?.. Не узнаёшь?.. – спросила продавщица и грустно покачала головой.

– Постойте… Постойте!.. – остановил её Павел Петрович.

Кого напоминала ему эта пожилая толстая еврейка в синем сатиновом халате с растрёпанными и не очень чистыми волосами?.. Нет, не может быть!.. Хотя, почему нет?..

– Циля… – неуверенно проговорил он.

– И-таки узнал! – обрадовалась продавщица. – И узнал-таки!..

Да это была она – Цицилия – четвёртая дочь лучшего боголюбовского парикмахера Аарона Бенциановича Генкина. Или просто Циля. Когда Павел убегал из дома, ей было лет восемь, не больше, но уже тогда во всём облике этой черноокой брюнетки с миндалевидным разрезом жгуче-чёрных еврейских глаз угадывалась будущая красавица. А что теперь?.. Ай-ай-ай!.. Что время делает с человеком!..

– Представляешь, Павлик?.. Мой Венчик, дурак, говорит: ты такая страшная стала, что даже я по утрам пугаюсь. Он пугается, паразит!.. А какие слова мне говорил, когда уламывал папочку отдать меня за него?!.. Совсем не хуже соловья заливался!.. Слушай, Павлик!.. И как давно это было!.. Ой-ой-ой!.. Двадцать с лишком лет тому назад!.. Он что себе думает?.. У меня зеркало есть, и каждый день я в нём всё прекрасно вижу… Прежнего нет… тю-тю… Я не дура!.. Нет!.. Шесть детей родила!.. Ты представляешь?!.. Это же кошмар какой-то!..