Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Нарциссов Борис Анатольевич

ЗАБВЕНИЕ

Ни тела радости, ни сладострастья И ни твоих сведенных страстью рук: Мне жаль иной, вотще желанной власти, Мой незабвенный и забытый друг. Над зимним морем ветер нас оплакал Соленой пылью с мокрых, хлестких крыл, И парк ненастный гулким влажным мраком Тебя навеки в этот вечер скрыл. Забвенье: чище звуки, суше краски. В годах всё ближе малый холм земли. Мне жаль небывшей нежности и ласки: Того, что дать друг другу не смогли.

* * *

Фонари не светили в тот вечер: Ветер тьмою себя оперил. Исступленный, холодный, как глетчер, Бил огромными взмахами

крыл. Над иглой островерхой костела Выгибался Медведицы хвост, И запутались в черных и голых Сучьях сотни встревоженных звезд. К твоему опустевшему дому Вел гипнозом невидимый след Сумасшедший надежды: в знакомых Окнах будет оранжевый свет. Но, взглянувши случайно но запад, Где в золе дотлевала заря, Я увидел, как сизые лапы Хищной тучи над миром парят. И я вспомнил тогда, что ведь это Совершалось однажды во сне: Так же с запада крался одетый В погребальное облако снег, Так же с неба сверкали сквозь ветви Мириады встревоженных глаз, И кричал обезумевший ветер О потере – совсем как сейчас. А сейчас – разве вправду я мерзну В одичавшем от ветра саду? Разве это не сон, что всё поздно, Что тебя потерял я и жду?

СЕРЫЙ АНГЕЛ

Осторожные сумерки мутною Паутиной наткали углы. Серый ангел подходит и кутает Мне глаза пеленой полумглы. Тучи на небе брошены ворохом, Полегли и слезятся дождем. То ли шелесты слов, то ли шорохи… Этот шепот мы в сумерки ждем: Бесполезно вставать побежденному. Откажись от ненужной борьбы – Всё равно, не уйдут обреченные От незрячей железной судьбы. Мы окончим желанной развязкою: Да пребудешь недвижен и тих. Разве ты не почувствовал ласковых. Холодеющих пальцев моих?» Серый ангел нежнее склоняется. Сыплет пепельный сумрак вокруг. И мне слышно, как в сердце впиваются Пальцы тонких, безжалостных рук.

СИНИЙ СВЕТ

Закрой глаза. Засни. И в этом Тяжелом сне смотри в эфир: Тывидишь мертвую планету, Пустой, давно застывший мир. Навеки черное молчанье. В молчаньи грозно стынут льды. В кристаллах льда на острых гранях Дробится синий свет звезды. Ты в мире радостном, как птица, Взлетаешь в солнечном тепле. Так вот, пойми: твой свет дробится Звездою в ледяном стекле.

ПАУЧЬЯ ПЕЩЕРА

Травы курчавятся, склоны Зеленью мягкой покрыв. Тень от раскидистых кленов Падает прямо в обрыв. Дальше, в овраге, – пещера. Корни пред входом, как сеть. Сумрак таинственно-серый Манит туда посмотреть. Путник в пещеру заходит, Нюхает запах земли. Видит: под скошенным сводом Складками тени легли. Всмотрится в сумрак и ахнет. Сердце в груди упадет: Тусклые очи Арахны Глянут из пыльных тенет. Спавшее в черном колодце Чутким охотничьим сном, Грузное тело метнется Членистоногим прыжком. В ужасе путник не верит: Бред этот слишком нелеп… Путник! К паучьей пещере Путь твой неволен и слеп.

ВОЗВРАТИВШИЙСЯ

Арсению Ивановскому

Все возвращается на круги своя

Екклесиаст I, 6

Я

знал: скорее из этого дома! И я помню: схожу по ступенькам крыльца. Почему-то мой двор мне стал незнакомым, И в доме своем я вроде жильца И надо уйти. Еще очень рано: Сероватая мгла и рассвет в сентябре. И как будто иду, и мне вовсе не странно, Что длинный гроб стоит во дворе. Трем женщинам в черном даю дорогу: Они направляются прямо в дом, В старомодных накидках, и шляпы их рогом Торчат и притянуты туго платком. Но я знаю одно– уйти мне надо, И здесь я уже не жилец. И, – конечно, – мой дом кирпичный и с садом, А этот – дешевый и старый вконец, И номер не тот, и улица тоже Чужая совсем: названье не то. Мне тут нечего делать. Прохожий, Не заметив, задел меня краем пальто. У вокзала мальчишка досасывал персик, И листву метельщик высокий сметал. «Что за город? Всё тот же: Трентон, Нью-Джерси…» И голос его скрипел, как металл. У него глаза как дыры смотрели, Но я всё же спросил про число и про час. «А всё то же, как было: восьмое апреля…» – «Но сейчас ведь сентябрь!» – «То для них, не для вас…» Я бежал – или плыл? – и догадка брезжить Понемногу стала во мне. Я бежал и старался ступать, как прежде, Но не слышал шагов, как во сне.

ПАМЯТЬ

Третья книга стихов

(Вашингтон, 1965)

…А памяти дана власть воскрешать из мертвых…

Лонгфелло, «Золотая легенда»

… Черный ворон Хугин, скорбной памяти детище,

У него на плече.

И. Бунин.

ТКАНЬ

Еще нельзя сказать:«свершилось», Но вот, свершается сейчас. Как неожиданная милость, Приговоренным каждый час. Незримо маятник считает. Но это – кровь стучит в висках… Таят секунды страх и тают, Но это – тает жизнь, и прах Ложится серой пеленою. Но это – сумерки. О, да! Окончен день тобой и мною, В клепсидре истекла вода Холодный лик стоит в зените, И жизни ткань сквозит, редка: Все ощутимей рвутся нити, И выпускает их рука

БЕЗВРЕМЕННЫЙ ЦВЕТ

По альпийским лугам в октябре расцветает Розоватым тюльпаном безвременный цвет. Снег пойдет, нападет, полежит и растает, А цветку ничего. Он туманом одет. До зимы остается цветок ядовитый. Он белеет в увядшей траве до конца. Так вот эти стихи: ты ведь слышишь, как слиты В них прощанье и нежность с шагами Гонца.

ПАРСИФАЛЬ

Видишь – возник

Гибельный клен,

Раненый в бок

Солнечным копьем.

И. Елагин

…Золотой иконостас заката…

И. Бунин

Осень – бурная дева Кундри – Н аголос воет в лесу, Рвет в исступленьи рыжие кудри: Ей ли слова понесу?.. Вот я пришел под хвойные своды. Вижу осеннюю даль. Инок и рыцарь, работник Господень, Кроток и прост. – Парсифаль. Низкое солнце сияньем прощальным Таинство света льет, Чашей златою, святым Граалем, В чьих-то руках плывет. Но пред пламенным иконостасом, Видишь, – и он обречен. Трепещущий Амфортасом, Истекающий кровью клен.

ПАМЯТЬ

1

Во сне я вижу улицу пустую В каком-то захолустном городке, И странно мне, что вдруг я так тоскую: В свой прежний дом попал накоротке Домишки, огороды и заборы, И ни души, и мертвый желтый свет. Всё тот же сон, и всё стоит пред взором, Как найденный на чердаке макет. Я опускаюсь в глубь тогда, как рыба. Я забываю там, что я – привычный я. И вот, сквозит полупрозрачно глыба Незнающе-дневного бытия: