Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Кто это? — спросил он, напившись.
— Это я. Ну как? Лучше?
— Рыбак! Фу ты! Дай еще.
Сотников выпил еще и пластом слег на солому.
— Что, били здорово? — участливо спросил Рыбак.
— Да, брат. Досталось… А тебя?
— Что?
— Били?
— Нет. Не очень, — смешавшись, сказал Рыбак. Он прислушался, но вроде вокруг было тихо. — Слушай, я вроде их обхитрю, — шепнул он, склонившись к товарищу. Тот удивленно раскрыл глаза. — Только нам надо говорить одинаково. Значит так: шли за продуктами.
— Ничего я им не скажу, — подумав, сказал Сотников.
— Ты брось, не дури. Надо кое-что и сказать. Так слушай дальше. Мы из отряда Дубового, отряд в Борковском лесу. Пусть проверят.
— Но Дубовой действительно там.
— Ну и что? Ты послушай меня. Если мы их не проведем, не схитрим, то через день-два нам каюк. Понял? А то, может, как выкрутимся.
Сотников на минуту задумался.
— Ничего не выйдет.
— Не выйдет? А что же тогда выйдет? Смерти достукаться легче всего. Ты послушай, нам надо их поводить. Как щуку на удочке. Иначе перетянешь, порвешь — и все пропало. Надо прикинуться смирными. Знаешь, мне предложили в полицию.
Веки Сотникова вздрогнули.
— Вот как! Ну и что — побежишь?
— Не побегу, не бойся. Я с ними поторгуюсь.
— Смотри, переторгуешься.
— Так что же — пропадать? — озлясь, почти вскрикнул Рыбак.
Сотников задышал чаще, труднее.
— Напрасно лезешь в дерьмо. Позоришь себя. Живыми они нас не выпустят.
— Как сказать.
— Что говорить, разве не ясно? Не в карты же играть они тебя в полицию зовут.
Наверно, не в карты. Но он шел на эту игру, чтобы выиграть жизнь — разве этого мало для самой отчаянной игры. А там оно будет видно. Только бы вырваться из этой западни, остаться в живых. И ничего плохого он себе не позволит. Разве он враг своим?
— Не бойсь, — сказал он спокойнее. — Я тоже не лыком шитый.
Сотников коротенько вымученно усмехнулся.
— Чудак! С кем ты вздумал тягаться?
— А вот увидишь!
— Это ж машина. Или ты будешь служить ей, или она сотрет тебя в порошок.
— Я им послужу!
— Только начни!
— А что же тогда — погибать? Чего легче. Угробить им нас проще, чем клопа раздавить.
— Ты разве клоп? Ты же солдат, партизан. Защитник народа. И если уж погибать, так без позора чтоб. С честью.
— С какой еще честью? Тоже зарядил: позор, честь! Вот они тебе завтра девять грамм в затылок, и вся честь. Червей кормить будем.
— Что делать? Не мы первые, не мы последние. Зато совесть чистая будет — вот что главное.
— Хе, совесть! Сказал тоже: совесть! Совесть ты в яму с собой не возьмешь. Немцам останется.
— Людям останется. Неужели ты не понимаешь? На нас ведь люди всюду глядят. Помнишь, везли — все местечко глядело — что за такие? И стрелять будут — будут глядеть, говорить будут, другим расскажут.
Даже на краю ямы.
— Да ну тебя! На краю ямы не до совести будет.
— Да, брат, у тебя ветер в голове и никаких принципов.
— Зато у тебя их чересчур много!
Нет, с ним не сговориться. Как в жизни, так и перед смертью у него на первом месте твердолобое упрямство, какие-то принципы. Но кому не известно, что в игре, которая называется жизнью, выигрывает тот, кто больше хитрит, чихая на все и всякие принципы, и думает, как спасти свою голову.
В камеру приводят Петра. Нагнув белую голову, старик молча прошел в свой темный угол.
Рыбак насторожился: подумалось, снова возьмут на допрос. Но на этот раз не взяли никого, шаги полицейского удалились в направлении дальней камеры, донеслись голоса, плач — в этот раз брали женщин.
Когда все затихло, Рыбак спросил старосту:
— Ну как? Обошлось? Петр ответил невесело:
— Нет, не обойдется. Плохи наши дела.
— Хуже некуда, — согласился Рыбак. Староста высморкался, разгладил усы.
— Подговаривали, чтоб выведал от вас. Про отряд, ну и еще кое-что.
— Вот как! Шпионить, значит?
— Вроде того. Шестьдесят семь лет прожил, а под старость на такое дело… Не-ет, не по мне это.
Рядом на соломе завозился Сотников.
— Кто это?
— Да тот, лесиновский староста, — сказал Рыбак. Широко раскрытыми глазами Сотников глядел в темноту.
Стало ненадолго тихо.
Но вот опять послышались шаги, звякнул засов, все насторожились: за кем? Но на этот раз никого не забирали — напротив, кого-то привели в камеру.
— Ну! Марш!
Кто-то едва различимый в темноте неслышно проскользнул в дверь и затаился у порога. Рыбак спросил:
— Кто тут?
— Я.
— Кто я? Как зовут?
— Бася.
— Кто такая? Откуда?
Девочка молчала. Тогда он спросил о другом.
— Сколько тебе лет?
— Тринадцать.
В углу зашевелился Петр.
— Это самое… Ты не Меера-сапожника дочка?
— Ага, — тихо подтвердила девочка.
— А-яй! Меера же тогда уничтожили вместе со всеми. Как же ты уцелела? Наверно, пряталась где?
Девочка не ответила. Уставившись в тусклый ее силуэт, Рыбак напряженно думал:
Странно, почему ее привели сюда, а не в камеру к женщинам? Наверно же, в подвале есть и еще места, так почему ее подсадили к мужчинам? Что они еще замышляют?
— И чего им нужно от тебя? — расспрашивал Петр.
— Чтоб сказала, у кого пряталась.
— А-а, вон что! Ну а ты же не сказала, у кого?
Бася замерла и молчала.
— И не говори, — одобрил старик. — Нельзя от таком говорить. Если и бить будут. Или тебя уже били?