Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— А ты не говори, кто. Зачем нам про всех знать, — спокойно перебил ее Петр.
— Ну, тетка… дает мне узелок, а там хлеб, сала немножко. Я как взяла его, так и съела все. Только хлеба осталось. А потом как заболел живот… Так плохо было, что помереть хотела. Смерти просила и маму, и бога. А потом лучше стало. Однажды очень напугалась утром. Только задремала, сдалось, какой-то зверь крадется по берегу под кустом. А это кот. Огромный такой серый кот из местечка, оголодал и рыбу из речки ловит. Знаете, на берегу так замрет, уставится в воду, а потом как прыгнет! Вылезет мокрый, а в зубах рыбка. Вот, думаю, если бы мне так. Хотела я отнять рыбину, да
— Пусть бы мышей ловил, — отозвалась из темноты Демчиха. — У нас, в Поддубье, у одних была кошка, так зайчат таскала домой. Ей-богу — не лгу. А как-то приволокла зайца огромадного, да на чердак не встащила, наверно, не осилила. Утречком вышел Змитер, глядь: заяц под углом лежит.
— А так то, наверно, у нее котята были, — догадался Петр.
— Ну, котятки.
— Так это понятно. Тут уж для котят старалась. Как мать которая. Ну а потом как же ты?
— Ну, так и сидела. Тетка… Ну та, которая… еще несколько раз хлеб давала. А потом холодно стало, дождь пошел, начала листва осыпаться. Однажды меня кто-то утречком увидел, дядька какой-то. Ничего не сказал, прошел мимо. А я так напугалась… Потом в овине пряталась, но обыск какой-то был, чуть меня не нашли. Тогда я в хлев перешла, свиньи там были. Возле свиней пряталась. Затиснусь ночью между свиньей и подсвинком и сплю. Свинья спокойная была, а кабан, холера на него, кусался…
— О господи! И намучилась, бедная, — тихо вздохнула Демчиха.
— Нет. Там тепло было.
— А как же с едой? Или носил кто?
— Так я же не показывалась никому. А еду… Ну там из корыта выбирала.
— Ой божечки!
— Однажды утром выбежала, за кленом спряталась…
— Это, наверно, что против аптеки? Так это ж там Игналя Супрон жил…
— А тебе что? Не все равно? — перебил Демчиху Петр.
— Так я ничего. Я так.
— В пустой дом стала перебегать через улицу, а тут меня патруль и заметил. Догнали на выгоне, били… — Бася всплакнула. — Особенно Будила этот. Руки мне все выкручивал… Ойой! — вскрикивает Бася и все прохватываются. Это появились крысы. Бася вскочила и стоит, трясясь всем телом.
— Они же кусаются. Они же ножки мои обгрызли. Я же их страх как боюсь. Дяденька!..
— Не бойся! Крысы — что! Крысы не страшны. Укусят, ну и что. Такой беды! Теперь людей надо бояться.
Бася присела возле Демчихи, в камере постепенно все успокоились. Никто не спал. Рыбак сидел, облокотясь на колени, и думал.
Опять впереди обрыв. Как и тот, в детстве. Но тогда он не растерялся, тогда он был молодцом…
Картины далекого детства. Лето. Жниво. С поля свозят снопы, стоят крестцы. Жарко.
На большом возу сидят трое ребят. Четырнадцатилетний Рыбак правит лошадью. Переваливаясь из стороны в сторону, воз катится полевой дорогой, приближается к краю оврага. Это опасное место. Но Коля Рыбак смотрит в оба.
И вдруг воз начинает наклоняться, кто-то из ребятишек падает в овраг. Коля соскакивает и, подставив плечо под край воза, не дает тому упасть с обрыва. Потом он в деревне. Вокруг люди. Упавшая девочка стоит с забинтованной до плеча рукой.
Старик гладит Колю по стриженой голове и хвалит:
— Молодец, дитенок! Малый, а смотри,
Не испугался! Смелый будешь! Хороший солдат получится.
Как я, бывало, в японскую… Под Мукденом от было дело…
Этот воз плечом не подопрешь, тут нужна особая сила, которой у них и нет. Но что ж тогда — погибать? Нет. На гибель он не согласен, он ни за что не примет в покорности смерть. Он разнесет в щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова. Пусть только подступят к нему…
Сотников тоже не спал, прикрыв веки, тихо лежал на подстилке и думал.
Истекала последняя ночь на свете, утро уже будет принадлежать не им.
Разумеется, иного нельзя было и ожидать от этих выродков; оставить живыми они их не могут, могут разве что замучить в кровавом закутке Будилы. А так, может, еще и не плохо: пуля мгновенно и без мук оборвет жизнь — не самый худший из возможных, обычный солдатский конец на войне.
А он, дурак, боялся погибнуть в бою. Теперь такая смерть с оружием в руках казалась ему недостижимою роскошью. Он почти уже завидовал тысячам тех счастливцев, которые нашли свой честный конец на фронте. Правда, ненадолго пережив их, он кое-что сделал для исполнения своего долга гражданина и бойца, несколько врагов все-таки нашли свою смерть и от его руки. Наверное, только это и утешало его перед концом и оправдывало его двадцатишестилетнее существование на свете, с которым ему предстояло проститься однажды и навсегда.
Но пока он был жив, с ним оставались его человеческие обязанности хотя бы по отношению к ближним. Будучи обреченным, он не опасался уже ничего, ни на что не надеялся, и это давало ему определенное преимущество перед другими. Конечно, это было преимуществом смертника, но он был вправе пользоваться им по своему усмотрению. Завтра он скажет следователю, что во всем виноват только он сам. Пусть убивают его, остальные здесь ни при чем. Ни Рыбак. Ни Петр. Ни тем более Демчиха. Он все возьмет на себя.
Принятое решение принесло успокоение, Сотников задремал, и ему, как воспоминание, приснился давно забытый случай из детства.
…Тихая окраинная улочка небольшого городка, гигантские клены вверху, и под ними старинный деревянный дом. В доме — разноголосое тикание часов, и тишина. Проснувшись, двенадцатилетний мальчишка слезает с кровати и обходит пустые комнаты — нигде никого.
Он заходит в столовую, прислушивается. И вдруг видит в ящике комода заветный маленький ключик. Он отпирает ящик, дрожащими руками вынимает деревянную кобуру маузера. На одной ее стороне блестящая пластина с надписью: «Красному комэску А. Сотникову от военного совета кавармии». Мальчик вытаскивает из кобуры пистолет, со всех сторон осматривает его, прицеливается. И вдруг раздается выстрел. На пол выскакивает гильза, от ножки стола отлетает щепка…
Испугавшись, он прячет пистолет в комод, убегает. Потом стоит перед матерью, и та говорит: «Нет, я говорить не буду. Ты сам должен сознаться». Он идет к отцу, который одной рукой ремонтирует часы; другая в черной перчатке немощно покоится на коленях. В комнате по всем стенам — часы. Отец отрывается от работы.
«Ну как — одолел мариниста? Станюкович интересный писатель. Нравоучительный. Море к тому же. Тебе полезно».
«Папа, я брал твой маузер», — подавленно признается мальчишка.