Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Это какой же?
— Какой? Слишком правильный! Все у тебя правильнонеправильно. А я чихать хотел на это правильно! Мне — чтоб лучше! Для роты чтоб лучше! Понял?
Гриневич, нагнувшись без надобности, подобрал карту из тех, что валялись под ногами.
— Не будет правильно — не будет и лучше, — рассудительно сказал он. — Будет хуже… Ибо, кроме роты, есть еще полк, дивизия, армия. Вот так!
— Знаешь что?.. Ты это скажи бойцам, а не мне. Я, брат, с сорок первого между пуль бегаю. Потому знаю. Если бойцам лучше, так и роте лучше, и полку, и дивизии.
— Ошибаешься, командир.
— Черта с два ошибаюсь.
Гриневич,
— Вот напишу сорок семь! — вдруг сказал Ананьев. — И будет правильно. Понял? Пусть кто посчитает. Ну, да свети ты! Ни черта не видно.
— Нечем: догорает.
Плошка, действительно, догорала.
Ананьев долго держал карандаш над бумагой и сердился. Потом бросил косой взгляд на политрука и, не меняя цифры, размашисто зло подписал.
Огонек в руках у Цветкова превратился в крошечную искорку и погас. Сплошной мрак заполнил блиндаж.
— Так, — проговорил в этой темени командир роты. — Кимарнем на пересменку. Давай, комиссар, начинай первый.
— Да ну! Не очень кимарнешь тут…
Замполит не договорил, но и без того все поняли ход его мыслей. Люди здорово измотались за это наступление по слякоти, было голодновато, патронов осталось не больше, чем на один непродолжительный бой. К утру вряд ли подойдут соседние батальоны: второй завяз под Курпятином, третьего что-то вовсе не было слышно в ночи. А где-то рядом притаился противник — кто знает, что он выкинет в любую минуту.
Будто в ответ на это командир роты сказал:
— Посижу чуток и пойду во взвода. А ты, Васюков, давай, дави ухо. Привыкай. Теперь у тебя новая должность — ранбольной.
У входа послышались шаги, зашуршала палатка, кто-то невидимый влез в блиндаж и затих, ослепленный теменью.
— Кто это? — спросил Ананьев.
— Рядовой Щапа, товарищ старший лейтенант, — совсем рядом раздался знакомый шепелявый голос.
— А, Щапа! Слушай! Тебе важное боевое задание. Рванешь в Бражники с донесением. Знаешь Бражники? Ну, где нас «юнкерсы» бомбили. Разыщешь майора Сыромятникова — вручишь. Понял?
— Понял, товарищ старший лейтенант.
— Километров двенадцать. Знаю, не спал, не ел, не отдыхал. Но — надо. Встретишь старшину — направляй сюда. Скажи: я из него душу вытряхну и новую вставлю.
— Ясно.
— Если ясно, бури документ и — аллюр три креста! Заворошилась палатка. Щапа вышел.
Ананьев вольнее вытянул ноги, откинулся спиной к холодной стене блиндажа.
— Комиссар, не спишь?
— Нет, а что?
— Знаешь, вот думаю: майор, товарищ Сыромятников. Исполняющий обязанности командира полка. Дважды орденоносец и так далее. Вызывает какого-то ваньку-взводного — у того коленки дрожат. А ты знаешь, год назад мы с ним в третьем батальоне ротами командовали.
— Ну и что? — сонно отозвался в темноте Гриневич. — Что тут такого: война, выдвижение.
— Да, вот именно: выдвижение. Говорят, не узнаешь друга, пока он твоим начальником не заделается. Редко кто останется прежним. А то — будто подменят. Сначала имя твое забудет, потом на «вы» перейдет. Такая это противная штука — выковка! Терпеть не могу. Ну, если уж начальство, старший кто-то, понятно. А то я старший лейтенант и он старший лейтенант,
— Ты это о ком? О Кузнецове?
— А хотя бы! Стал командиром батальона, и уже он меня на «вы». Сыромятников, правда, не таков. В общем, он неплохой мужик…
В блиндаже стало тихо и темно, послышались чьи-то шаги в траншее. Где-то рядом долбили лопатой землю — за стеной глухо отдавались ее размеренные удары. В углу громко сопел немец.
— Никогда не забуду подполковника Бобранова, — снова заговорил Ананьев. — Таких командиров грех забыть. Под Невелем это было, в сорок первом. Я тогда еще старшиной ходил. Дрались, помню, двое суток, в батальоне ни одного среднего командира не осталось, бойцов — горстка. Ну, я за комбата. Семь атак отбили, а на восьмой не удержались. Танками, сволочь, сбил с бугра — гранаты все вышли, артиллерия кверху колесами. Под вечер драпанули за речку, бредем, как чокнутые, ни черта не слышим, не соображаем — одурели от усталости. И тут откуда ни возьмись из леска командир корпуса, еще какое-то начальство и наш командир полка подполковник Бобранов. Комкор выхватывает пистолет: стой! Так вашу растак — расстреляю, под трибунал отдам! И к Бобранову, давай его с грязью мешать. Накричался, в «эмку» и — здоровеньки булы. Думаю, теперь еще от командира полка будет. А наш Бобранов, как только комкор скрылся в лесу, спокойно так подходит ко мне. Дай, говорит, твою руку, герой! Молодцы, стойко держались. От лица службы тебе благодарность. И еще — чем бы тебя наградить? Вынимает из кармана часы, отстегивает цепочку и вручает мне. Знаешь, не выдержал я, заплакал, ей-богу!
— А где он теперь, Бобранов этот? — спросил Васюков.
— Месяца два командиром дивизии был. Не нашей, правда, соседней. А потом я в госпиталь загремел, а вернулся, в армии его уже не было. Говорили, будто тоже по ранению выбыл. А часики те у меня, как был без сознания, уволок кто-то. Не сберег — всю жизнь жалеть буду. Они мне дороже ордена были.
Ананьев докурил и каблуком сапога затоптал окурок.
— Ну, хватит болтать. Пойду пройдусь, — сказал он и, толкнув Васюкова, встал. — Вы тут хотя не все спите. Не курорт вам.
Но никто в блиндаже не спал. Сидели и прислушивались. Слышно было, как он вылез и прошлепал по грязи в траншее. Как только его шаги затихли вдали, Цветков потянулся руками к ящику, зазвякал чем-то, наверно, искал свою флягу.
Стало тихо и скучно.
Васюков то открывал, то закрывал глаза, чутко реагируя на звуки извне: приглушенный кашель, редкие слова; временами кто-то там прохаживался сюда-туда по траншее.
Вдруг что-то там, в траншее, изменилось. Васюков, а затем Гриневич насторожились. Рядом кто-то бежал, кого-то окликнул поблизости и стих. Но тут же на входе зашуршала палатка, человек, пригнувшись, заглянул в блиндаж:
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант Гриневич!
— Я. Что такое?
— Товарищ лейтенант! — запыхавшись, говорил боец. — Командир роты зовет.
— А что случилось?
Боец помедлил, переводя дыхание.
— Там… Немцы шурудят.
Гриневич быстро поднялся и, споткнувшись о чьи-то ноги, вышел из блиндажа.
Васюков, накинув шинель, вышел следом. В темноте задвигался Цветков, но остался на месте — видно, поудобнее устаиваясь. Насторожились раненые, поглядывая на храпящего немца…