По ту сторону тьмы

Болдт Р. С.

Открываю рот, чтобы возразить, но она поспешно продолжает, с умоляющим выражением лица:

— Бронсон, я не смогу пережить, если подвергну опасности тебя или кого-то еще. Если бы я стала причиной, по которой они погибли.

Женщина мешкается, прежде чем ее тон становится тише, но в ее словах звенит лед.

— Если я чего и не боюсь, так это смерти. Но я отказываюсь рисковать чьей-либо жизнью.

Сжимаю челюсть так сильно, что больно.

— Мы не порвем, рыжая. — Сквозь стиснутые зубы цежу я. — Ни за какие коврижки.

—

Так будет лучше. — Она судорожно сглатывает. — Не хочу, чтобы кто-то рисковал своей жизнью ради меня. Я этого не стою.

Мой голос делается гневным.

— Вот что делают люди, которым, блядь, не срать, что с тобой происходит! Вот как поступают семьи, которым не насрать! А ты теперь — моя семья!

В дверь просовывается обеспокоенная медсестра, но, увидев меня, тут же убегает.

Джорджия отвечает тихим голосом, в котором сквозит мука.

— Наверное, ты прав. Но я ничего этого не знаю, потому что у меня никогда не было семьи. По крайней мере, такой, которой было бы не все равно. А у тебя есть замечательные люди, которым ты доверяешь и которых любишь. — Зеленые глаза смотрят умоляюще, а подступившие слезы вот-вот прольются. — Я бы не пережила, если бы подвергла их опасности.

Вцепившись в края больничной койки, отчего костяшки белеют, чеканю слова таким тоном, от которого большинство мужиков обделались бы.

— Я не позволю тебе порвать со мной.

Черты ее лица становятся суровыми, а тон — язвительным.

— Я же рассказала тебе, откуда эти шрамы. Я была частью ритуала жертвоприношения.

Знаю, что она пытается сделать: делает все, что в ее силах, чтобы оттолкнуть, отпугнуть. Ничего не получится.

— Они узнали обо мне. Что у меня есть способность…

— Мне все равно! — сердито перебиваю ее. — Ты что, не понимаешь?! Ты, черт возьми, моя женщина!

Джорджия начинает кашлять, и ее пульсометр беснуется. Предлагаю ей воды, но она отказывается, продолжая задыхаться.

Вбегает доктор, пялясь так, будто я собираюсь выбивать из него дурь, и говорит:

— Ей нужен покой и спокойствие, чтобы выздороветь.

К Джорджии он обращается более мягко:

— Мисс Денверс, у Вас подскочила частота сердцебиение. Я бы хотел сделать дыхательную процедуру, а затем дать легкое успокоительное, чтобы Вы отдохнули. Беспокойство противопоказано.

С округлившимися глазами она наконец переводит дыхание и кивает.

— Спасибо, доктор. — Медсестра быстро подвозит аппарат и показывает Джорджии, как управлять дыхательным аппаратом. Жду, пока она закончит, и смотрю, как медсестра вливает успокоительное в капельницу, после чего оставляет нас одних в тихой палате.

Провожу рукой по лицу: усталость поселилась в глубине души. Боже. Гляжу на Джорджию: ее веки уже опустились под действием успокоительного. Беру ее ладонь в свою и изучаю ее изящное личико, тогда как она терпит поражение в попытке оставить глаза открытыми.

Слова, произнесенные шепотом, едва слышны, и я прикладываю усилия, чтобы расслышать их.

— Я просто хотела быть любимой.

Кем бы я ни была и кем бы меня ни считали другие люди — чудачкой, демоницей, ведьмой, чудовищем… просто хотелось быть любимой.

Она затихает, и кажется, что она наконец-то отдыхает под воздействием успокоительного, когда я улавливаю сонный шепот:

— Просто хочу быть любимой. Вопреки моей тьме.

Всматриваюсь на нее, запоминая контуры личика. Как плавно поднимается и опускается ее грудь в глубоком сне.

Переполненный желанием сгладить очевидное страдание, которое все еще не прошло, протягиваю руку, чтобы провести большим пальцем по складке между ее бровями. Словно узнав мое прикосновение, она вздыхает во сне, и черты лица расслабляются.

И я понимаю, что она успокаивает меня точно также.

— Тебе хочется быть любимой вопреки твоей тьме, — тихо бормочу я. — Но что, если ты любима как раз из-за нее?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

ДЖОРДЖИЯ

*ПРОШЛОЕ*

СЕМЬ ЛЕТ

Смотрю на собачку. Дейзи. Такую кличку я дала. Она была бездомной, и ей было до лампочки, какой едой я с ней делюсь, лишь бы я хорошенько потрепала ее за ушами.

Слезы струятся по моему лицу, а в животике сводит, когда я смотрю на тушку Дейзи. Кожа на ребрах все еще выглядит тонкой.

— Ты никому не причинила боли, — твержу со злобным шипением.

Бойфренд мамы, Бобби, орет на нее внутри трейлера, все еще ноя из-за «ебанатской шавки, которой твоя дочурка скармливает нашу жрачку!».

Речь о пачке соленых крекеров, а не стейке. В последний раз, когда я заикнулась об этом, он разбил мне губу. Потом мама приняла еще дурацкого лекарства и вырубилась.

Она думает, я тупая и не догадываюсь о наркотиках, но, если бы я была ей небезразлична, она бы знала, что обо всем этом я уже научилась в школе. И что я самая смышленая в классе.

Но ее не заботит, что очевидно, когда слышу, как она орет в ответ:

— У нее нет корешей, Бобби! Ваще не похоже, что ты хочешь с ней возиться, так что, по крайней мере, эта чертова псина держит ее подальше от нас!

У меня нет друзей, поскольку все дети считают меня задроткой и чудачкой. Хотя, мне фиолетово, ведь однажды я покину это место.

Их голоса становятся громче внутри убогого трейлера, но я не обращаю на них внимания и опускаюсь на колени в грязь и сорняки, где Бобби швырнул тушку Дейзи после того, как затоптал ногами.