Поцелуй черной вдовы
Шрифт:
Любимого?
Само это слова казалось чуждым ее мыслям и сердцу. Она давно запретила себя любую привязанность, не говоря уж о чем-то значительно большем... Но теперь с отчаяньем понимала, что Кайл Гримм, граф Саутгемптон или кем бы еще он там ни был, давно пробился сквозь тщательно выстроенную защиту и... приручил маленькую лису.
– Постой, давай поглядим, остановилась ли кровь... Убери руки, – обратился к ней Фергюс, прерывая поток ее мыслей. И Соланж попыталась именно это и сделать, отнять руки от раны, но те неожиданно не послушались. Так и держали рану зажатой, словно стоило отнять пропитавшуюся кровью тряпицу, как Кайл умрет – и она снова останется в одиночестве.
Старик с неожиданной
– Вот и славно, кровь уже не идет. Сейчас сделаем заживляющую примочку и перевяжем его. Справишься или мне позвать Катберта?
– Справлюсь, – сказала Соланж, пересиливая дрожь во всем теле. – Я справлюсь...
Старик молча кивнул, приготовляя какую-то мазь по собственному рецепту. И Соланж, желая на что-то отвлечься, обратила внимание на его тонкой выделки дорогие перчатки, так не вязавшиеся с его прочим обликом нищего. Он к тому же так и работал в них...
– Вот увидишь, через день-другой этот парень поднимется на ноги, – заговорил, между тем новый знакомец. – У перевертышей крепкие организмы. Их такой малостью, как проколотый бок, со свету не сживешь! А уж при наличии достойной причины, чтобы за жизнь держаться, – он поглядел на нее, – так и вовсе бояться нечего.
Соланж ощущала, что все это сказано неспроста, старик знал о ней больше, чем полагается незнакомцу. Даже чувства ее, казалось, не были тайной для него... Хотя сама она их едва ли осознавала, или страшилась позволить себе осознать. До последнего времени.
– Откуда вам это знать? – спросила она чуть враждебнее, чем хотела. – Вы, по всему, человек. Или я ошибаюсь?
– Не ошибаешься. – Не обиделся он. – Я, действительно, человек, но когда-то очень давно... любил женщину вашего племени. Придержи здесь, вот так. – Продолжая рассказывать, он наложил на рану примочку и взялся за перевязку. – Всю свою жизнь я был солдатом, совсем юнцом поступил в гвардию короля Генриха, хранил покой монаршего дома и полагал, что в этом высшая цель каждого подданного короны. К перевертышам я испытывал не то чтобы неприязнь, просто держался подальше: мало ли что взбредет в голову дикому зверю, размышлял я. А потом встретил ее... Закрепи бинт, вот так. – Он замолчал, проверяя, хорошо ли проделано дело, а Соланж, против воли заинтригованная, все ждала продолжение.
И, не вытерпев, поторопила:
– Она была перевертышем?
– Да. Милая девочка, еле живая от колотой раны в живот... – Старик принялся отмывать руки в тазу. Кровь плохо сходила, и возился он долго. – Мы с приятелями в тот вечер кутили в кабаке в Саутворке, давно было за полночь, когда вывались наружу, изрядно набравшись... Тут-то я и заметил ее лежащей в канаве. Спьяну угодил в канаву ногой... Аж обомлел, настолько красивой девчонка мне показалась! Как Дева Мария. Или другая какая святая... «Брось ее, мертвая ведь. Пусть магистрат разбирается с этим!» – увещевали приятели, но я не сумел ее бросить. Коснулся руки и услышал чуть слышное трепетание пульса. Веришь, – он улыбнулся, посмотрев на Соланж, – до сих пор не пойму, как донес ее, сам на ногах едва стоя, до ближайшего лекаря. Тот, конечно, начал нудеть, что не пользует перевертышей, а она перевертыш, вон глазищи какие. Это он приподнял девушке веко. Сам-то я в этом не разбирался, а браслетов тогда еще перевертыши не носили... В общем, пришлось хорошенько на него надавить, да деньги немалые посулить... Я, помнится, даже сказал, что коли девчонка умрет, я и сам его порешу! Смешно вспомнить. С пьяных глаз чего только не наболтаешь.
Соланж спросила чуть глухо:
– Потом пожалели, что помогли ей?
– Пожалел, было дело, – признался старик. – Как отоспался, так сразу и пожалел. Меня
Соланж смутилась под его взглядом.
– Наверное, – робко призналась она.
– То-то же, – молвил старик. – Значит, поймешь, что я чувствовал. Страх и жажду одновременно. И убежать не сумел, как ты понимаешь... Можно было б сказать, что лекарь меня на пороге поймал, но я хотел, чтобы это случилось, чтобы остановили меня... Вроде как против воли, но это неправда. И в комнату девушки я входил на ватных ногах... Она лежала красивая, как никто в этом мире, бледная, чуть живая, но невозможно красивая. – Он вздохнул. И, казалось, хотел добавить что-то еще, но заключил тихим: – Вскоре мы стали жить вместе, и это было волшебно. Лучшие месяцы моей жизни...
Фергюс вздохнул и вытер руки о полотенце.
Соланж ощутила в этой истории недосказанность, нечто глубинное, что старик утаил из каких-то неведомых соображений, и, не желая, казалось бы, лезть к нему в душу, все же спросила:
– Что случилось потом? Почему вы с ней разлучились?
– Ах, дураком я был, вот и все, – выдохнул он. – Выведал, кто обидел ее – понимаешь, та рана, чуть ее не убившая, не шла из моей головы, – и начал мстить. Убивать я привык, как-никак был солдатом... да и не только поэтому... Вот и... А Гвеннит ругала меня, страшилась, что я навлеку на нас гнев божий и человеческий. Умоляла прекратить убивать, но я не сумел вовремя остановиться...
Сказав это, он поглядел на взволнованную Соланж: знакомое имя отозвалось в ее сердце застарелой, ноющей болью.
– Мою мать звали Гвеннит, – призналась она, и собеседник кивнул.
– Эта девочка и была твоей матерью, Соль, – молвил старик, переменившись в лице. – А я... твой отец.
Вцепилась в спинку кровати, Соланж рвано выдохнула весь воздух, а вместе с ним одно только слово: «Отец»... Взгляд сам собой нащупал мужские руки в перчатках и замер на них, как на точке опоры в ее пошатнувшемся неожиданно мире.
– Я скверный отец, это я знаю, как и возлюбленный никакой, – покаянно и торопливо продолжил старик. – Я не сумел оценить великое счастье, выпавшее на мою долю, а ведь оно было больше, чем кто-либо мог осознать. – Он сжал и разжал кулаки. – Этот наш дар, дар-проклятье нашего рода, делает нас особенными, но и одинокими одновременно, – сказал он, не отводя от девушки глаз. – Да ты и сама знаешь об этом... И понимаешь теперь, почему я так испугался влюбленности в твою мать. Любить без возможности прикоснуться к любимой – это пытка, Соланж. Это пытка поболее прочих... И когда в то первое утро я вошел в ее комнату и склонился над ней, вглядываясь в черты дорогого лица, ты можешь представишь, что случилось со мной, когда тоненькая рука, вспорхнув с одеяла, вдруг накрыла мне щеку... А уста прошептали: «Вы спасли мою жизнь. Я безмерно вам благодарна». – Его губы изогнулись в печальной насмешке над самим собой. – Я отпрянул от бедной девочки, как от чумной. Испугал ее странной реакцией на слова благодарности... И выскочил, стыдно признаться, из дома лекаря сломя голову и бежал пару кварталов, не разбирая дороги... Был уверен, что мне все привиделось, что стоит вернуться, как выяснится: девчонка мертва. Что ничуть я не спас ее, а убил...