Подвиг
Шрифт:
«Аггусъ усиленно таскалъ Зобонецкую по судамъ, обвиняя ее то въ умышленной порч комнаты, то «въ нагломъ поведенiи и ругани». Помогали Аггусу въ этихъ судебныхъ похожденiяхъ мужъ его сестры, членъ Троцкаго горсовта и жиличка Барашкина.
«Тмъ не мене выселить Зобонецкую имъ не удавалось. Для того, чтобы «допечь» Зобонецкую, Аггусъ не гнушался подсылать къ ней пьяныхъ гробовщиковъ, якобы за срочнымъ заказомъ.
«Наконецъ, Зобонецкая была найдена мертвой на рельсахъ.
«Аггусъ за бутылкою вина разсказалъ всю исторiю расправы съ Зобонецкой. Онъ оглушилъ ее ударомъ гири по голов на площадк вагона, въ
«Барашкина черезъ два мсяца не вынесла угрызенiй совсти и отравилась.
«He довольствуясь убiйствомъ, Аггусъ укралъ вс цнныя вещи Зобонецкой, хранившiяся на чердак.
«Дло объ убiйств изъ за жилплощади на дняхъ будетъ слушаться въ Окружномъ суд…»
Когда прочли это газетное извстiе, какъ всегда всякую всточку «оттуда», всею семьею, за вечернимъ чаемъ, Ольга Сергевна почувствовала, что на нее это кошмарное убiйство не произвело впечатлнiя. Оно не входило, не умщалось въ рамки ихъ Парижской жизни. Потомъ, изъ короткаго обмна мннiй съ мужемъ и «мамочкой», — она убдилась въ томъ, что ихъ поразило не самое убiйство — къ убiйству они отнеслись холодно: — иначе и быть не могло въ совтскомъ раю — но ихъ удивило, что у Зобонецкой могли быть цнныя вещи. Значитъ, не все отобрали. А еще боле поразило ихъ, что убiйца былъ арестованъ, что пособница Барашкина изъ за угрызенiй совсти отравилась, а самое дло будетъ слушаться въ окружномъ суд.
Имъ все въ совтской республик казалось такимъ кошмарнымъ сномъ, такою чудовищною неразберихою, что убiйство близкаго человка ихъ не поразило — оно входило въ совтскiй бытъ, какъ входили въ него безсмысленные аресты и казни невинныхъ людей. Ихъ поразило, что тамъ все таки была какая то жизнь и вмст съ нею какая то правда, въ которую входили и угрызенiя совсти и арестъ убiйцъ и преданiе ихъ суду.
Повидимому и на самаго близкаго человка къ Зобонецкой, на ея мать, самый фактъ убiйства тоже не произвелъ большого впечатлнiя. Въ очередномъ письм открытк ничего по этому поводу не писалось. Старая Олтабасова помянула только про внучку.
…"Леночка поселилась у меня»…
Потомъ пришло извстiе, что такъ какъ Леночка выросла, она озабочена ея будущимъ: — «хлопочу послать Леночку къ вамъ и это мн повидимому удастся»…
Потомъ очень долго не было писемъ, и, такъ какъ ни денегъ, ни визъ ни откуда не просили, то какъ то и позабыли о томъ, что Леночку посылаютъ въ Парижъ. Да и казалось это такимъ невозможнымъ… « Оттудaи въ Парижъ»!..
И вдругъ Леночка явилась сама, что называется — «собственною персоной» и совсмъ не робко, но увренно позвонила въ дребезжащiй звонокъ въ переулочк у дома, имвшаго номеръ 24-ый.
XII
Леночка ощутила странную легкость, когда отдала шофферу такси послднiе восемнадцать франковъ, показанныя счетчикомъ, прибавила два франка на чай, и у ней осталась какая то мелочь — дырявые сантимы и темно мдные су.
Она была въ блдно-голубой, блеклаго, вялаго цвта высыхающихъ васильковъ шляпк колпачк, въ короткомъ, выше
Она позвонила еще разъ. Никто не открывалъ калитки. Крошечные домики въ паутин плюща, съ окнами, заставленными ставнями, точно склеенные изъ картона казались необитаемыми. Но на веревк палисадника между ржавыхъ георгинъ сушилось блье и изъ калитки вдругъ выскочила большая темная собака и съ лаемъ бросилась къ воротамъ.
Леночка испугалась. Но собака понюхала воздухъ, посмотрла желтыми, умными глазами въ глаза двушк и, толкнувъ носомъ калитку, выскочила на улицу и убжала.
Леночка, убдившись, что калитка не замкнута, вошла въ узкiй дворикъ тупичокъ. Справа были высокiя слпыя стны сосдняго дома, слва палисадники и маленькiя дачки. Леночка шла и читала надписи на блыхъ эмалированныхъ дощечкахъ.
…"Les Platanes», «Villa les Tilleuiles», «Les Eglan-tines»… «Les Coccinelles»…
Леночка остановилась. Да, конечно, она помнила это имя. Ей его часто называла бабушка. Здсь и должна жить ея Парижская бабушка.
Она вошла въ открытую калитку. Сухiя втки кустовъ привтствовали ее. Черные стволы засохшихъ георгинъ торчали изъ клумбъ. У бетоннаго крылечка Леночка остановилась, не зная, кого спросить. Снизу изъ подвальнаго окошка высунулась лохматая голова. Копна волосъ на темени, бритые виски, — совсмъ какъ у ихъ совтскихъ атлетовъ на пролетарскомъ стадiум, гд упражняются физ-культурники.
— Кэ дезир мадамъ?…
Какой это былъ ужасный французскiй языкъ!.. Леночка умла таки говорить по французски. Конечно не въ школ второй ступени она научилась этому, а дома, у Ленинградской бабушки. И произношенiе у нея было совсмъ Парижское, съ красивымъ раскатомъ на «р».
На вопросъ на такомъ ужасномъ французскомъ язык и отвчать по французски не хотлось. Неужели это ея двоюродный братъ Шура Нордековъ, о комъ такъ много говорила ей ея мать? Она смутно помнила его мальчикомъ — комсомольцемъ.
Леночка посмотрла на окошечко подвала. Оно раскрылось совсмъ и голова «физ-культурника», покоящаяся на широкой ше, появилась въ немъ. За шеей слдовала рубаха безъ воротника и безъ галстуха, облегавшая могучiя плечи.
Леночка вопросительно сказала, подчеркивая французское произношенiе Русской фамилiи:
— Madame Oltabassoff?…
Физ-культурникъ выразительно ткнулъ пальцемъ вверхъ и твердо по русски сказалъ:
— Звоньте во второй этажъ. Пуговка налво. Мамочка дома. Знать кофiй пьеть.
Леночка поднялась и позвонила. За дверью зашмыгали мягкiя туфли, и передъ Леночкой въ растворенной двери появилась старуха со стриженными волосами — ни дать, ни взять — сама Крупская — Ленинская супруга, совтская «вдовствующая императрица».
— Вамъ кого? — спросила старуха.
— Я… Леночка… Зобонецкая…
— Ахъ ты… Боже мой!..
Мягкiя пахнущiя кофеемъ объятiя охватили Леночку. Такъ въ объятiяхъ она и вошла въ комнату. Тамъ было сумрачно. На простомъ кругломъ стол безъ скатерти киплъ на примус кофейникъ. Въ проволочномъ лотк лежали маслянистыя подковки.