Подвиг
Шрифт:
— Нацiонализмъ и патрiотизмъ, — рубила Леночка, — чувства, заслуживающiя презрнiя. Я знаю народъ… Кажется повидала его достаточно. Въ школ кругомъ меня все были дти народа. Народъ не интересуется величiемъ своей Родины. Короли и буржуи выдумали это совсмъ ненужное слово. Будущее это — интернацiоналъ… Намъ съ высокаго дерева плевать на историческiя традицiи, на красоту и на религiю… Все это продукцiя прежней болзненной сентиментальности… Вы, дядя, давали мн читать Тургенева. Я его не понимаю… Одинъ вздоръ. И Пушкинъ вздоръ — мармеладная конфетка, сладкая резина, что жуютъ американцы.
—
— Да… говорила… Ну что жъ?
— Но это же патрiотизмъ… Скрытый патрiотизмъ!..
— Ахъ, что вы, дядя!.. Это торжественное шествiе интернацiонала!.. Это завоеванiе мiра большевиками.
Ольга Сергевна не могла больше выносить. Она встала и пошла въ переднюю мыть посуду. За нею прошлепала «мамочка». Мишель Строговъ, уязвленный тмъ, что Леночка смотрла на него, какъ на пустое мсто, ушелъ къ себ и, запершись на ключъ, углубился въ чтенiе «Le Sport», единственной газеты, которую онъ признавалъ.
Полковникъ внимательно, съ глубокою жалостью, смотрлъ въ прекрасные Леночкины глаза. Она смло выдерживала его взглядъ. Ея щеки горли, какъ въ лихорадочномъ жару.
— Родина — мать, — тихо сказалъ полковникъ. Ему казалось, что голосъ его былъ тепелъ и глубокъ. Онъ вложилъ много чувства и сердца въ эти слова. — Съ любви къ родителямъ, къ отцу и матери, и начинается патрiотизмъ. Семья… Потомъ — Родина… И только посл всего этого — человчество. Вдь любили же вы свою маму, такъ трагически окончившую жизнь?
— Любила?… Я какъ то не думала никогда объ этомъ… Когда мы увязывали съ гражданкой Барашкиной протухшее тло на салазки, я не плакала. Я только думала, какъ бы поскоре это кончить. Мн было все-все равно. Я точно проврила свое дочернее чувство. И, знаете, его у меня не было. Да его и не должно быть. Это чувство животное, не достойное культурнаго человка. У прежнихъ людей оно было привито искусственнымъ образомъ черезъ религiю. Я не коммунистка и ею никогда не была. Но, когда мы увязывали мамино тло, гражданка Барашкина мн сказала, что мама была буржуйка и что она была врагомъ рабочихъ и крестьянъ, вообще всего трудового народа. Я промолчала… Но это была правда. Мама всегда рабочихъ называла хамами. Она ихъ и точно не любила.
— Да… Вотъ оно какъ!.. Что же это за новое поколнiе растетъ въ Россiи?…
Леночка встала. Ея красивая грудь часто вздымалась.
— Это растетъ… Да, конечно, новое поколнiе… He смшные ваши Рудины, Онгины и Райскiе, Донъ Кихоты Россiйскiе, на комъ вы хотите воспитывать меня, но поколнiе, не знающее сентиментализма. Настоящiе борцы за право жить.
— Васъ хорошо и крпко учили въ школ второй ступени.
— Учили… Да… Ho, дядя… Когда такъ жить хочется… Ахъ какъ хочется жить!..
Леночка закинула руки вверхъ и назадъ, охватила ладонями затылокъ и, качая бедрами, вышла изъ комнаты. Она спустилась въ маленькiй палисадникъ, въ темноту ночи.
Тамъ она долго стояла, опершись о калитку спиною и смотрла на незавшенное, ярко освщенное окно Мишеля.
Въ подвал у Агафошкина погасли огни. Въ комнат у полковника спустили штору и зажгли лампу; полковникъ и Ольга Сергевна ушли изъ мамочкиной
комнаты. Тогда Леночка медленно пошла домой.
«Зачмъ я это говорила», — думала она. — «Разв могутъ они понять меня?… Слпорожденные… Какъ я могу понять ихъ «Дворянское гнздо»?… Гнздо… Гнздо… Какъ это смшно звучитъ!..»
Она всходила на лстницу и повторила уже вслухъ:
— Гнздо… Это — гнздо?… И здсь Евгенiй Онгинъ, или Вра изъ «Обрыва»… Bee y нихъ въ прошломъ!.. Все — земное и непонятное… Идеалы… А я тянусь къ будущему… Къ свтлому будущему… Къ звздамъ!!..
XVI
Съ кмъ согршила Топси такъ и осталось невыясненнымъ. Во всякомъ случа врядъ ли съ косматымъ и колючимъ Марсомъ. Щенята родились темненькiе, темне матери и такiе, нжные и пушистые, точно кроты. Съ тоненькою, короткою, бархатистою шерсткою.
Топси ощенилась утромъ въ саду. Въ этотъ день она не принесла полковнику газеты, но по одному перетаскала всхъ шесть щенятъ въ зубахъ и положила ихъ на коврик подл печки.
Вс любовались ими. Даже полковникъ не разсердился на то, что онъ остался безъ газеты. Ольга Сергевна, какъ сла надъ ними, такъ и свой кофе позабыла и чуть не опоздала на службу. Такiе они были забавные, слпые и безпомощные. Такъ славно чмокали они, уткнувшись въ грудь матери. Топси съ благосклонною гордостью показывала ихъ всмъ, и заботливо тыкала мордою тхъ, кто не сразу находилъ, гд сосать.
Въ этотъ день, кажется, первый разъ полковникъ съ Ольгой Сергевной обмнялись двумя словами, когда расходились у вокзала Invalides.
— Что же мы будемъ съ ними длать? — сказалъ полковникъ.
— Они прелестные, — сказала Ольга Сергевна. Ея грудной голосъ звучалъ тою молодою красотой. которою она нкогда покорила Георгiя Димитрiевича.
И супруги разошлись. Въ этотъ день солнце ярко свтило. Сена была въ золотистыхъ искоркахъ и крыша на grand Palais нестерпимо сверкала. Зеленоватые бронзовые кони на ея углу несли колесницу съ голымъ богомъ въ голубыя дали. По небу плыли розовые барашки. Само небо походило на т яркiе плафоны, что украшаютъ Версальскiй дворецъ. Казалось, что вотъ вотъ раздвинутся шире розовыя облака, обратятся въ раковины, въ гирлянды цвтовъ, и изъ за нихъ проглянетъ въ серебряномъ хитон торжественно шествующая Аврора, окруженная трубящими въ золотыя трубы генiями.
Длать что то со щенятами было нужно. Въ тсныхъ комнатахъ они мшали. Хозяинъ сказалъ, чтобы ихъ не было. Онъ и Топси не разршалъ держать, но только терплъ ее.
— II faut debarrasser, — сердито, тономъ, не допускающимъ возраженiя сказалъ онъ. — II faut!
Нордековы знали цну французскаго «il faut»…
«II faut payer»… «II faut vivге»… «Quand meme»… «Mais — alors…»
— Что же, топить ихъ разв придется, — сказалъ раздумчиво Нифонтъ Ивановичъ.
— Зачмъ топить?… Ну, сказали тоже?… По людямъ раздадимъ, — вмшался Фирсъ.