Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

И вот - внезапный набег Тохтамыша, Морозову доверено важнейшее дело обороны Москвы. Другой бы костьми лёг за такую честь. Морозов же и тут увидел козни судьбы. Что же получается? Когда великие рати шли навстречу врагу и Москва оставалась в тылу, главным воеводой оставили Свибла, а теперь, когда войско отступало на север и на Москву надвигались полчища Орды, в ней на съедение хану бросили Морозова?..

Появление Кирдяпы с Семёном из вражеского стана было для Морозова как свет в желанном окне среди ненастной ночи. Донскому, судя по всему, - конец. Сам виноват - не дразни законного хана. Дмитрий Константинович - стар, а Васька Кирдяпа - его наследник. О мечтаниях Кирдяпы заполучить

когда-нибудь Владимирское княжение Морозов знал. Ради этого княжонок не то, что хану - чёрту заложит душу. Почему Тохтамыш рязанского князя удалил, а Кирдяпу с Семёном возит? Васькин намёк о новом московском правителе был понятен Морозову, как никому на думе. Уж при этом-то комолом бычке Иван Семёныч стал бы первым человеком в государстве и правил бы как хотел. От Остея Морозов бросился искать Кирдяпу.

Вошедшего Олексу князь встретил кивком, указывая место подле себя. Тот, однако, остался стоять.

– Садись, Олександр. Как это русские говорят: в ногах нет правды. Но в моих словах - правда: люб ты мне, рыцарь.

Губы воина тронула усмешка:

– Оттого и хочешь в монастыре запереть?

– Не хочу. А на площадь ты лучше не ходи, Олександр, всё равно не по-твоему будет.

– Знаю.

– Завтра, как поведу посольство, ты укрой своих конников на подоле, на Свибловом дворе, там - просторно. Да поглядывай с башни, что и как. Без нужды не высовывайся, а придёт нужда - сам знаешь.

– Жалко мне тебя, князь.

– Не жалей, Олександр Дмитрич. Я - тоже воин. Кабы умереть да спасти Москву - чего лучше для воина?
– Остей улыбнулся.
– Храни тебя Бог, рыцарь. Прощай.

– Прощай, князь.

Горечь и тяжесть нёс Олекса в душе сквозь толпы народа. Эх, люди! Наивные – вы, святые или глупые? Ищете путей полегче, покороче, а жизнь - не степной шлях и не лесная просека. Как часто в ней лёгкий путь - это путь под уклон, в пропасть. Разведчик Олекса знает. Но докажи ты Адаму-суконнику или Устину-гончару, что для иного перевёртыша дать ложную клятву на кресте - всё равно что почесаться! Сколько уж раз обжигались на ордынском коварстве, а вот какой-нибудь Васька Кирдяпа поцелует крест, уверяя, будто хан удовольствуется лишь созерцанием московских храмов, и уж готовы ворота - настежь. Тяжко и страшно в долгой осаде, но только тяжкий путь ведёт к спасению на войне, и от врага нет иной защиты, кроме меча.

В толпе мелькнуло совиное лицо боярского сына Жирошки, усмешечка играет в нагловатых глазах. Вырядился в бархат. Всё уже знает, ночной филин. На стене его Олекса ни разу не видел, а теперь выполз. Жаль, не попался он под руку в ту пьяную ночь...

Долго гудел, медленно расходился народ с площади. Решение думцев утвердили, хотя мало надеялись на милость хана, ибо "милость" и "Орда" - слова несовместимые. Больше рассчитывали на имя Остея, хитрость Морозова, влияние святых отцов, а главное - на московское серебро и рухлядь. Боярин Морозов сказал, и архимандриты подтвердили, что добра и денег достанет выкупить каждого отдельной головой. Разумеется, москвитяне за щедрость бояр и церкви в долгу не останутся.

Плакали о погибшем князе Донском и его воинах. Нижегородских гостей выпроводили тем же путём, по лестницам, сказав им: завтра утром Остей с лучшими людьми придёт в ставку хана.

Орда затихла, лишь тысячи костров пылали на московском левобережье и облако дыма застило москвитянам вечернее солнце.

На Свибловом дворе Олексу перенял монашек:

– Боярин-батюшка, я - по твою душу! Томила Григорич у нас в Чудовом отходит, зовёт

проститься.

– Томила? Меня?
– Олекса удивился.

– Тебя, батюшка, и Адама-суконника. Уж не откажи в просьбишке отходящему - он Господу нынче предстанет.

– Пойдём, святой отец.

– Служка - я, - пробормотал монашек.

– Всё одно, раз уж надел подрясник. В мир-то не тянет?

– Сухорук - я.
– Монашек высунул из рукава узкую ладонь.
– В миру мне побираться. Других болящих целю, себя же - никак. На Куликовом поле был я, - сказал с гордостью, - и ныне при ранетых.

– Не уж то на Куликовом?
– не поверил Олекса.

– Девица одна подтвердит. Тоже с нами ходила, уязвлённых спасала. И ныне пособляет нам. Пригожая такая.

– Э, брат, - засмеялся Олекса, - да ты уж не из-за той ли девицы сохнешь?

– Што ты, батюшка!
– Монашек испугался.
– Как можно? И не девица она - нынче: за воином княжеским, дитё у неё.

Адам поджидал на дворе монастыря, среди пустых шатров - пока раненым хватало места под кровлями. Вслед за монашком прошли в келью с узким оконцем, стали в ногах умирающего, накрытого холщовым одеялом до подбородка. Его глаза были сомкнуты, остро торчала вверх борода, серели длинные волосы на подушке, покрытой белёной холстиной. Монашек стал в изголовье.

– Я звал Олексу и Адама, - сказал боярин.

– Здеся - они, батюшка.

– Зови. А сам ступай.
– Раненый говорил, часто, мелко дыша.

Адам и Олекса придвинулись к изголовью, боярин приоткрыл глаза, в них медленно стыла горячечная дымка.

– Пришли-таки, неслухи.
– По бледному, с синевой лицу умирающего скользнула улыбка.
– Чего решили там? Ну?

Переглянулись, Адам сказал:

– Завтра пойдём с князем к хану.

– Так я и знал!
– Борода Томилы задрожала, казалось, он хотел встать. Адам сделал невольное движение:

– Лежи, Томила Григорич.

– Плакал колокол-то, плакал - к беде это.
– Глаза боярина прояснились, в них жила, острилась мысль.
– Ты-то чего молчишь, Олекса?

– Прости меня, Томила Григорич. Я тогда на вече...

– Эко, вспомнил!
– Томила сморщился.
– Брось, Олекса, нашёл о чём! Поделом мне, старому дураку. Не знаем свово народа, забыли мы его и Бога забыли - Бог-то Он в народе живёт.
– Томила перевёл дух, заговорил медленней, тише.
– Не верил я в ополчение, а чёрным людям хотел добра. Морозов - он пёс блудный, город бросил, и я подумал: вы тож корысть свою блюдёте. Пошуметь, покрасоваться, людей сбить с толку, штоб после в боярских и купецких клетях да в ризницах пошарить и скрыться, - то не хитро. Вы же с народом шли, вы знали, на что чёрный люд - способен. Не был я на Куликовом поле, думал: про большой полк - хвастовство мужицкое. За то и взыскал Господь. Да сподобил перед смертью народную силу видеть и приобщиться к ней. Зачем же вы теперь идёте к хану, ворота ему отворяете?

– Я не иду, Томила Григорич.

– Никому ходить не надо. Нельзя выпрашивать мир у врага - он лишь наглеет. Стойте на стенах, как стояли. Стойте - придёт Донской.

Адам и Олекса молчали, не глядя друг на друга. Когда к умирающему вернулись силы, он произнёс:

– Наклонитесь ко мне, ближе...

Обнажённые головы Олексы и Адама соприкоснулись.

– Вам боярин Морозов ничего не сказывал про Тайницкую башню? Не сказывал?.. Я так и знал. И не скажет, не ждите. Там, в подвале, надо пойти за течением родника. Где он уходит под стену через каменный заслон, озерцо стоит. Вы камни разберите, озерцо схлынет, под ним - медная дверца. Откиньте её - будет подземный ход. Выход скрыт в лесочке, изнутри он виден по малому свету.