Поле Куликово
Шрифт:
– Ой! Олекса Дмитрич!
– Анюта заслонилась рукавом.
– Что ты говоришь! И я-то чего отвечу без княгини?
– Где она - теперь, княгиня? Да ладно - подожду до Олёны Ольгердовны, а всё же не пойду к ней, не услышав тебя.
Девушка раскраснелась и сказала:
– Немалая честь пойти за тебя, Олекса Дмитрич, да не всё - в моей воле. И кончится ли добром наше сидение? Вон, какие страшные вести принесли нижегородские княжичи.
– Не верь им, Анюта, как я не поверил. Тот поп не знает, кого хоронил.
– Дай Бог, чтобы твои слова сбылись. Переждём безвременье, тогда и скажу.
– Она встала.
– Только знай, Анюта: што приключилось в полону с тобой, то - не твоя вина, а наша. Ты не бойся: во всю жизнь не попрекну, словом о том не напомню.
У неё по щекам хлынули слёзы, Олекса растерялся:
– Што ты, Анютушка? Прости, ради Бога, я не хотел тебя обидеть - само сорвалось.
– Ты не винись, Олексаша.
– Она улыбнулась сквозь слёзы.
– Не ждала этих слов, а без них не пошла бы.
Осаждённый Кремль, полчища врагов под стеной, грозный завтрашний день - всё как бы ушло. Осталась его Анюта, ради которой он проломил бы даже тысячные ряды скованных из железа великанов. Держа руки девушки в своих, он смотрел ей в глаза и спрашивал:
– Хочешь, сегодня повенчаемся? Сейчас?
Она улыбалась:
– Там же теперь - весь город. Молятся... Стыдно будет...
Олекса обнял её и она прошептала:
– Ох, до чего же ты - сильный! Больно же мне от железа...
В полночь, целуя её, он шёпотом спросил:
– Арина не хватится тебя?
– Не хватится. И не осудит. Она сама своё счастье добывала. Да и что мне - чужой суд, когда ты - со мной? Вот про полон говорил, а я в ту пору и не понимала, для чего мной торговали. Совсем же глупая была. Думала, выходят за мужиков, чтобы варить им да в поле колосья жать. Но кабы снасильничали... Не довелось бы нам свидеться, Олексаша. Убила бы - хоть спящего. А потом - себя.
– Забудем про то, Анюта.
– Нет, Олексаша, такого до конца дней не забудешь. И не надо забывать. Может, у меня тоже дочь родится.
– Помолчав, спросила.
– Ты силой брал когда-нибудь женщину?
– Бог - с тобой, Анюта!
– Ты - же воин, в походы ходил...
– В нашем войске за насилие над женщиной, как и за убийство ребёнка, - вешают. Да и не уж то я - поганец?
– Ну и ладно. Всё другое, коли было, прощаю, не спрашивая.
Среди ночи Олекса встал и вышел из терема. Над стеной дрожало зарево ордынских костров. В храмах пели, со двора попахивало дымком. У огня разговаривали караульные. Возвращаясь, Олекса прихватил из большой залы горящую свечу. Анюта сидела на лавке, свесив босые ноги на лохматый цветной половик, отвела глаза. Олекса зажёг все свечи, какие были в гриднице, отпёр деревянный сундук, достал кованый шлем, серебристую кольчугу, тряхнул, и она зазвенела, переливаясь в свете свечей.
– Нравится?
Она
– Рублёвской работы - её ни стрела, ни клевец, ни копьё не осилят. Данило вязал для отца, да не успел к Донскому походу. После довязал и как память хранил. А перед смертью завещал мне. Поди-ка ближе...
Анюта встала, приблизилась, он ощутил её тепло и обнял. Потом стал одевать в броню. Она позволяла, всё так же улыбаясь. Олекса надел на неё стальной шлем и опустил забрало.
– Ух, до чего страшна личина - не дай Бог, стану тебя целовать, и увидится этот клыкастый череп! Ну, да главное - шлем как раз будет, ежели косу уложить короной. Панцирь-то - великоват. Оденем тебя потеплее, теперь - не петровки.
– На что мне - этакий наряд?
– Анюта откинула стальную маску.
– Станешь моим оруженосцем. Не отпущу завтра ни на шаг. Копьё и щит тебе тяжеловаты, возьмёшь мой саадак и кончар - они могут пригодиться.
– Уж не надумал ли ты в поле воевать с Ордой?
– Боюсь, как бы завтра Кремль полем не стал.
– Господи!
– Она скинула шлем.
– Ты говоришь об этом так спокойно.
– Што мне, кричать? Да и кричал - не услышали.
– Хан же грамоты прислал, слово дал Москвы не трогать.
– Вот и ты, Анюта! С тех пор как Москва колотит ордынцев, она забывать стала, с кем имеет дело. Оставим это, ничего уже не переменить. В седле-то удержишься?
– Через Орду проехала с Вавилой. Да и с княгиней Олёной езживала, она у нас - отчаянная. А ты, правда, меня возьмёшь?
– Возьму. Только держись позади, за моей правой рукой, и наперёд не выскакивай... А теперь иди ко мне. Какая ты - железная и холодная. Ну, её сегодня, эту бронь!
– Он стал снимать с девушки панцирь, задул свечи...
Сколько прошло времени, Олекса не знал, но почуял близость рассвета и оборвал сон. Анюта спала на его руке, дышала ровно, едва слышно. Жалко будить, но продлить ночь не в силах самый счастливый человек. Он поцеловал её, она открыла глаза и прильнула к нему...
– Пора, Анюта...
С вечера к ним никто не толкнулся, - значит, Орда вела себя смирно. Когда вышли из терема, начальник стражи воззрился на невысокого воина в блестящем панцире рядом с боярином. Заря прорезалась на востоке, перила крыльца - влажны от росы.
– Я - в храм на часок, - сказал Олекса десятнику.
– Отряду готовиться.
Анюта шла за ним, ни о чём не спрашивая. Церковь Иоанна Лествичника была отворена, десятка три женщин, в большинстве старушки, молились перед амвоном. Седовласый священник вполголоса читал молитву, держа перед собой потёртую книгу. Олекса с трудом узнавал церковь, где он числился прихожанином - вдоль её стен, до верхнего придела, грудами лежали книги и свитки пергаментов. Приблизились к амвону, поп прервал чтение.