Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

– Стой, поп!
– крикнул Олекса.
– Опиши нам обличье тех убитых. Живо!

Глаза рассказчика метнулись на боярина и словно отпрыгнули.

– Да как же, господин мой, мёртвых-то описывать? Коли душа покинула тело, смутны - его черты. Скажу лишь: один велик телом и власом будто тёмен, другой малость пониже его был, телом посуше и борода светлая, широкая - всю грудь покрыла.

– Не верю я тебе, поп!

– А чему ты веришь, сотский?
– спросил Морозов.
– Ты ж ничего, кроме свово упрямства, не признаёшь. Тут беда на весь православный мир, думать надо, как избыть её, он же одно заладил: не верю да не верю!

– Зато ты, боярин, поверил с радостью.

– Што-о?
– Морозов привстал.

Глазки

Кирдяпы метались от одного спорщика к другому, поп глаза прятал, отирая слёзы, Семён смотрел в пол.

– К порядку, бояре!
– потушил ссору Остей. И тогда Семён, не поднимая глаз, сказал:

– Ханский шурин Шихомат хвастал мне золотым поясом, добытым в сече. Тот пояс наша сестра Евдокия дарила Дмитрию в день свадьбы. Ежели кто видал - в том поясе он был на съезде князей, когда докончальные грамоты писали.

Все вспомнили, что явились к ним на думу братья великой княгини Евдокии, жены Донского, что запутывать им думу вроде бы ни к чему, а уж рассказывать небылицы о смерти Дмитрия - кощунство. Пусть и с чужих слов они его хоронят, но пояс! С такими поясами, как и с оружием, князья расстаются в двух случаях: либо дарят, либо теряют с головой.

– Не ты ли прислал нам стрелу с письмом?
– спросил Остей.

– Я, батюшка.
– Поп начал кланяться.
– Татары мне дозволяют уязвлённым помогать, я грамотку-то заране изготовил да и устерёг случай.

– Дайте ему лук, - приказал Остей. Когда попу подали саадак, потребовал.
– Стреляй в стену.

Тот напряг тетиву, с резким стуком стрела глубоко впилась в бревно. Морозов крякнул. Адам всматривался в попа: вроде бы видел этого человека прежде, но где и когда? Впрочем, тысячи лиц ежедневно проходят перед глазами, и каждое начинает казаться знакомым. Если бы мирная жизнь не отодвинулась так далеко, возможно, Адам припомнил бы прошлую весну, буйный ток воды через прорванную плотину, купание в ледяных струях, хвостуши, набитые живым трепещущим серебром, запах костра и вкус щербы с дымком, подслеповатого странника, принёсшего из Новгорода недобрую весть, и его хмуроватого круглолицего спутника с бегающими глазками...

– Можете ли вы, княжичи, и ты, отче, сейчас, здесь и при всём московском народе целовать крест на том, что сказанное вами - истина?

Все трое, достав кресты, произнесли клятву.

Едва удалились гости, поднялся архимандрит Симеон и, сутулясь и оглядывая думу, заговорил:

– Пришло время, дети мои, и духовным пастырям подать голос в совете. Хоть и запретил нам отче Киприан вступаться в мирские дела, ныне речь - о спасении христианства, и мне, старшему в иночестве, долг велит разомкнуть уста. Как ни горька весть о гибели воинства и государя, не ропщите, братья, но откройте души в молитве до потаённой глубины, изриньте из себя всякую скверну, всякое корыстное желание. Одной рукой карает Господь, другой милует и спасает покаянные души. Нет, братие, не зову я вас покорно склониться перед врагами христианства, а зову лишь к принятию всякой воли Неба и очищению ваших помыслов. Снова полезет враг на стены - и мы пойдём защищать их с вами, поднимем всех монастырских братьев, все иконы, какие есть в обителях, ликами обратим на врага. Но ежели хан зовёт на мирные переговоры, отвергать его не по-Божески, ибо то есть гордыня, вызов на кровопролитие. Отряди ты, государь, к нему посла не гордого, разумного, чтобы смягчил его дарами и вежливой речью. За откуп не стойте. Ризницы в храмах и монастырях тоже не пусты. А хочется хану по Кремлю проехать - пущай утешится. Посмотрит на храмы Божьи, может, лютости в нём убудет. Кто и поклонится царю Орды - в смирении нет греха. Те же, кому противно присутствие хана, пущай в монастыри удалятся али в домах сидят, щтоб не навлечь беды.

– Да пушки и пороки на тот же случай снять бы со стен, да оружие у ратников поотнимать и запереть под замки, подхватил Олекса. Симеон посмотрел на него.

– Тебя бы, сыне, я и, правда,

разоружил на то время. Ты - великий воин, но твоя непримиримость - страшна. Нет в ней ни капли христианской доброты, лишь одна языческая жестокость.

– Доброты?
– Олекса задохнулся от гнева.
– Русская земля залита кровью и покрыта пеплом, наших братьев с верёвками на шее гонят в неволю, над нашими сёстрами измываются насильники, детишек засовывают в мешки, а вы - о доброте? Вы с колокольным звоном хотите встречать в Кремле кровавого хана, хотите заставить народ лобызать копыта ордынских коней? Воры и предатели!

– Как смеешь, щенок?
– вскочил с места Морозов.

– Олекса Дмитрич!
– Лицо Остея дрожало.
– Ты оскорбил святых отцов и честных рыцарей. Повинись, или тебе - не место в совете.

– Я ухожу. Но когда вы заплачете кровавыми слезами, вспомните этот час!

Олекса поднялся и зашагал к двери, позванивая бронёй.

– Зайди ко мне после думы!
– крикнул вслед Остей.

Поднялись Клещ и Каримка и двинулись за Олексой.

– Как бы оне, государь, народ не возмутили?
– сказал Морозов, проводив выборных взглядом.

– Народ мы сей же час соберём на площади. Я думаю, и святые отцы, и выборные скажут людям волю нашей думы, объяснят, чего мы хотим.

– Кого послом отрядишь, государь?

– Хан зовёт меня.

– Не можно тебе, княже, - сказал Симеон.
– Случись што, как опять без воеводы?

– Хан зовёт меня, - повторил Остей.
– Донской мне поручил город, и я либо спасу его, либо погибну.

– Благослови тебя Бог, родимец наш, - прошамкал Акинф Крылов.

– Мы будем с тобой, государь, - произнёс Симеон.
– Поднимем кресты и иконы, пойдём с молитвой, авось Господь смилуется.

– И мы пойдём - все бояре, - подхватил Морозов.

– Я пойду, государь, и позову других выборных, - сказал Адам.

– Благодарю вас всех, господа. Ты, Иван Семёныч, выбери подарки для хана и его ближних из княжеской дарохранительницы. А теперь ступайте на площадь да позовите кто-нибудь Олексу.

Морозов подошёл к Остею и спросил:

– О чём, князь, толковать с этим бешеным кобелём? Гнать бы его из города. Пущай один с ханом воюет, коли такой храбрый.

Проводив взглядом последних думцев, Остей сказал:

– Знаешь, боярин, будь все такими, как этот рыцарь, я бы не дары хану понёс, а послал намыленную верёвку.
– И замахал рукой на ошарашенного Морозова.
– Ступай, боярин, довольно об этом, всё уже - решено.

Морозов вышел надутый. Жизнь ущемляла Ивана Семёныча на каждом шагу, и он считал себя постоянно обманутым. Был первым боярином при Дмитрии Константиновиче Суздальском, но главенство на Руси захватила Москва, потянуло на службу к Дмитрию. Суздальскому важно было иметь своего человека в ближнем окружении властного москвитянина, и он не мешал Морозову перейти к зятю. На дочь мало надежды - женщина после замужества принадлежит супругу, а не отцу. Тому же, кто меняет государя, важно сохранить надёжный тыл, и Дмитрий Константинович обещал, что всегда примет боярина к себе обратно. Морозов платил доброхотством прежнему сюзерену. Москвитянин принял его в число великих бояр, дал изрядные поместья, но важных государских дел не поручал. Военной славы Иван Морозов тоже не добыл. В походе на Тверь старался не выделяться, опасаясь нажить врага в лице Михаила Александровича. В битве на Воже простоял в запасном полку, который так и не потребовался в деле. В успех войны с Мамаем он не верил, сказался хворым и был оставлен в стольной помощником при старом Свибле. Случилось, однако, неслыханное: соединённое войско Золотой Орды было разгромлено на Непрядве. Москва на руках носила героев битвы, среди которых не было Морозова. Он жаловался: его-де обошли, нарочно не взяли в поход из-за чьих-то козней. Кое-кто даже верил, ибо многие знали о неприязни Серпуховского ко всем, кто хоть однажды переходил от одного князя к другому.