Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

– Да, - кивнул Тохтамыш.
– Ты можешь сесть на московский стол, но сначала надо взять Кремль. Готов ли ты помочь?

Кирдяпа вытаращился на хана. Ему Тохтамыш представлялся всемогущим, как Бог, и этот бог просит помощи у Кирдяпы?

– Буду служить верой и правдой, - выпалил, опомнясь.

– Почему твой брат молчит?

– Он станет твоим рабом, великой хан. Дал бы ты ему в удел Городец али Суздаль. Кланяйся, дурак!
– Кирдяпа пригнул голову брата к войлоку.

– Слушайте и запоминайте. Сегодня вы оба пойдёте в Кремль. Я думаю, вас пустят. С вами будет один поп, тоже русский. Он научит вас, о чём говорить. Вы видели - я и пальцем не тронул рязанских

городов, дал пощаду вашей земле и в Тверь послал охранную грамоту. И московитам я хочу добра. Возьму дань и уйду, оставив здесь своего наместника.

Княжата стали бить кошму лбами.

– Ты уж, великой хан, не обидь Семёна-то.
– Кирдяпа, видно, счёл, что его домогания уже исполняются.

За линией стражи их поджидал человек в чёрной рясе и потёртой скуфейке с бегающими тёмными глазками. Поклонясь в пояс, он повёл княжичей в отдельно стоящую юрту, возле которой ходили воины с копьями на плечах. Знай Василий и Семён, куда приведёт их этот путь, оба, наверное, предпочли бы смерть. Между тем смерть им не грозила - рано или поздно Тохтамыш отпустил бы обоих, получив затребованную дань с нижегородцев. Но один из них уже мнил себя крепким удельником, другой заносился в мечтаниях до владимирского стола, повелевал землями и государями, творил на Руси свои законы. Распалённые алчностью, оба, не задумываясь, шли путём измены русскому делу и не ведали, как близки позор и проклятья соплеменников, а потом - изгойство, нищета, унижения и преследования - бесконечная цепь несчастий, сваливающихся на их головы, на их детей и жён. Один погибнет на чужбине, лишённый всего, окружённый презрением, другой лишь последние дни проведёт среди близких, в своей вотчине, - по милости великого московского князя Василия Дмитриевича, отца которого он предал.

Остей не ждал от своих думцев согласия, но не предвидел и враждебности, вспыхнувшей, едва открылся совет.

– Покориться хану - измена!
– кипел Олекса.
– Нам приказано боронить Кремль. Тебе, князь Остей, и тебе, боярин Морозов, лучше других тот приказ - известен. Хану надо послать меч, лучше того - намыленную верёвку!

– Ты обезумел, Олекса!
– кричал Морозов, багровея.
– Мало тебе крови? Треть наших побита и поранена, надолго ли хватит остатних? А в Орде прибыло сил.

– Орда теряет больше. Хан понял: ему не взять Москвы силой, он хочет отворить Кремль хитростью.

– А повешенные мурзы?
– спросил немолодой боярин с розовым сытым лицом, исполнявший при Остее роль мечника.

– Мурзы ли - они? Скорее, то - ордынские преступники.

– Но ведь хан желает посмотреть Кремль лишь с полусотней.

– Ты, Иван Семёныч, знаешь ли, што такое - полусотня отборных нукеров? Ты с ними встречался когда-нибудь в сече? Ежели они займут ворота, их тремя сотнями не вышибешь. А за ними - тысячи, они пойдут живым тараном.

– Хан - не разбойник, он прислал грамоты за своей печатью, с послом, - упирался Морозов.
– У нас - довольно серебра и тряпок, штобы откупиться. Головы - дороже. Станем упираться - тогда уж конец: не силой - измором возьмут. Им теперь спешить некуда.

– Врёшь, боярин!
– Олекса вскочил, стукнул в пол ножнами меча.
– Рано хоронишь Донского! Подмётное письмо - лживо. Хан в своих грамотах и не заикнулся, што побил наши рати.

– Может, он нарошно пытает наше покорство, - вступил тот же холёный боярин.
– Намёк-то подал: ослушники-де наказаны.

– Похоже, так, Олекса Дмитрич, - отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно отрешённым от земных страстей, седым игуменом Акинфием

Крыловым.

– Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная. Врагу недёшево станет его набег. Князья собирают полки, наши силы теперь множатся, хана тают. Я верю - мы сокрушим Тохтамыша, как сокрушили Мамая. Надо верить, без веры мы - прах!

Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убеждённости в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед бедой, его готовности перестоять лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке его голоса. Волей судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него польза, она - в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города - осторожность Морозова или непримиримость Олексы? Кого поддержать?

– Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.

Сотский поднялся с лавки, огладил серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.

– Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются - как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с верёвкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори - за Тохтамышем великая сила, и распалять его лютость нам ни к чему.

– Ты - уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдёт восвояси, а не устроит нам засаду под городом?

Адам развёл руками и сел. Поднялся Клещ и отрубил:

– Правда - за Олексой Дмитричем.

– И я так думаю, государь, - подал голос Устин-гончар.
– Распоясать людей легко, да беды бы не нажить. Теперь народ - настороже, крепко за оружие держится, облегчения скорого не ждёт. Не дай Бог, коли хан возьмёт откуп, отойдёт для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.

Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса скорбел о Даниле Рублёве. Бронник стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жёсткие - не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:

– Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жёг, ясак не брал, он мой дом жгёт, ясак берёт. Гони вора!

Остей улыбнулся, вспомнив, как этот кожевник утром швырял со стены ордынцев. И так, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, - считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним - богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожжённые ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи - осенью начинаются самые прибыльные сделки.

Бояре и боярские дети склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошёл одетый в железо дружинник из стражи: