Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Такое вліяніе обнаружилось прежде всего въ Кавказскомъ Плнник. Здсь особенно видны т черты сходства съ Байрономъ, которыя мы выше замтили; но расположеніе поэмы доказываетъ, что она была первымъ опытомъ Пушкина въ произведеніяхъ такого рода; ибо вс описанія Черкесовъ, ихъ образа жизни, обычаевъ, игръ и т. д., которыми наполнена первая пснь, безполезно останавливають дйствіе, разрываютъ нить интереса и не вяжутся съ тономъ цлой поэмы. Поэма вообще, кажется, иметъ не одно, но два содержанія, которыя не слиты вмст, но являются каждое отдльно, развлекая вниманіе и чувства на дв различныя стороны. За то — какими достоинствами выкупается этотъ важный недостатокъ! Какая поэзія разлита на вс сцены! Какая свжесть, какая сила чувствъ! Какая врность въ живыхъ описаніяхъ! Ни одно изъ произведеній Пушкина не представляетъ столько недостатковъ и столько красотъ.
Такое же, или, можетъ быть,
Эта душевная мелодія составляетъ главное достоинство Бахчисарайскаго Фонтана. Какъ естественно, гармонически, восточная нга, восточное сладострастіе, слилися здсь съ самыми сильными порывами южныхъ страстей! Въ противоположности роскошнаго описанія гарема съ мрачностію главнаго происшествія виденъ творецъ Руслана, изъ безсмертнаго міра очарованій спустившійся на землю, гд среди разногласія страстей и несчастій, онъ еще не позабылъ чувства упоительнаго сладострастія. Его поэзію въ Бахчисарайскомъ Фонтан можно сравнить съ восточною Пери, которая, утративъ рай, еще сохранила красоту неземную; ея видъ задумчивъ и мраченъ; сквозь притворную холодность замтно сильное волненіе души; она быстро и неслышно, какъ духъ, какъ Зарема, пролетаетъ мимо насъ, одтая густымъ облакомъ, и мы плняемся тмъ, что видли, а еще боле тмъ, чмъ настроенное воображеніе невольно дополняетъ незримое. Тонъ всей поэмы боле всхъ другихъ приближается къ Байроновскому.
За то, дале всхъ отстоитъ отъ Байрона поэма Разбойники, не смотря на то, что содержаніе, сцены, описанія, все въ ней можно назвать сколкомъ съ Шильйонскаго Узника. Она больше каррикатура Байрона, нежели подражаніе ему. Бонниваръ страдаетъ для того, чтобы
Спасти души своей любовь;и какъ ни жестоки его мученія, но въ нихъ есть какая-то поэзія, которая принуждаетъ насъ къ участію; между тмъ какъ подробное описаніе страданій пойманныхъ разбойниковъ поселяетъ въ душ одно отвращеніе, чувство, подобное тому, какое произвелъ бы видъ мученія преступника, осужденнаго къ заслуженной казни. Можно ршительно сказать, что въ этой поэм нтъ ничего поэтическаго, выключая вступленія и красоту стиховъ, везд и всегда свойственную Пушкину.
Сія красота стиховъ всего боле видна въ Цыганахъ, гд мастерство стихосложенія достигло высшей степени своего совершенства и гд искусство приняло видъ свободной небрежности. Здсь каждый звукъ, кажется, непринужденно вылился изъ души и, не смотря на то, каждый стихъ получилъ послднюю отработку, за исключеніемъ, можетъ быть, двухъ или трехъ изъ цлой поэмы: все чисто, округлено и вольно.
Но соотвтствуетъ ли содержаніе поэмы достоинству ея отдлки? — Мы видимъ народъ кочующій, полудикій, который не знаетъ законовъ, презираетъ роскошь и просвщеніе, и любитъ свободу боле всего; но народъ сей знакомъ съ чувствами, свойственными самому утонченному общежитію: воспоминаніе прежней любви и тоска по измнившей Маріул наполняютъ всю жизнь стараго Цыгана. Но зная любовь исключительную, вчную, Цыганы не знаютъ ревности; имъ непонятны чувства Алеко. Подумаешь, авторъ хотлъ представить золотой вкъ, гд люди справедливы, не зная законовъ; гд страсти никогда не выходятъ изъ границъ должнаго; гд все свободно, но ничто не нарушаетъ общей гармоніи, и внутреннее совершенство есть слдствіе не трудной образованности, но счастливой неиспорченности совершенства природнаго. Такая мысль могла бы имть высокое поэтическое достоинство. Но здсь, къ несчастію, прекрасный полъ разрушаетъ все очарованіе, и между тмъ какъ бдные Цыганы любятъ горестно
вчной, исключительной привязанности; либо они ревнуютъ непостоянныхъ женъ своихъ, и тогда месть и другія страсти также должны быть имъ не чужды; тогда Алеко не можетъ уже казаться имъ страннымъ и непонятнымъ; тогда весь бытъ Европейцевъ отличается отъ нихъ только выгодами образованности; тогда, вмсто золотаго вка, они представляютъ просто полудикій народъ, несвязанный законами, бдный, несчастный, какъ дйствительные Цыганы Бессарабіи; тогда вся поэма противорчитъ самой себ.
Но, можетъ быть, мы не должны судить о Цыганахъ вообще по одному отцу Земфиры; можетъ быть, его характеръ не есть характеръ его народа. Но если онъ существо необыкновенное, которое всегда и при всякихъ обстоятельствахъ образовалось бы одинаково, и, слдовательно, всегда составляетъ исключеніе изъ своего народа; то цль поэта все еще остается неразгаданною. Ибо, описывая Цыганъ, выбрать изъ среды ихъ именно того, который противорчитъ ихъ общему характеру, и его одного представить предъ читателемъ, оставляя другихъ въ неясномъ отдаленіи: — то же, что, описывая характеръ человка, приводить въ примръ именно т изъ его дйствій, которыя находятся въ разногласіи съ описаніемъ.
Впрочемъ, характеръ Алеко, эпизоды и вс части, отдльно взятыя, такъ богаты поэтическими красотами, что если бы можно было, прочтя поэму, позабыть ея содержаніе и сохранить въ душ память одного наслажденія, доставленнаго ею; то ее можно бы было назвать однимъ изъ лучшихъ произведеній Пушкина. Но въ томъ-то и заключается отличіе чувства изящнаго отъ простаго удовольствія, что оно дйствуетъ на насъ еще больше въ послдующія минуты воспоминанія и отчета, нежели въ самую минуту перваго наслажденія. Созданія, истинно-поэтическія, живутъ въ нашемъ воображеніи; мы забываемся въ нихъ, развиваемъ неразвитое, разсказываемъ недосказанное и, переселяясь такимъ образомъ въ новый міръ, созданный поэтомъ, живемъ просторне, полне и счастливе, нежели въ старомъ дйствительномъ. Такъ и Цыганскій бытъ завлекаетъ сначала нашу мечту; но при первомъ покушеніи присвоить его нашему воображенію, разлетается въ ничто, какъ туманы Ледовитаго моря, которые, принимая видъ твердой земли, заманиваютъ къ себ любопытнаго путешественника и при его же глазахъ, разогртые лучами солнца, улетаютъ на небеса.
Но есть качество въ Цыганахъ, которое вознаграждаетъ насъ нкоторымъ образомъ за нестройность содержанія. Качество сіе есть большая самобытность поэта. Справедливо сказалъ авторъ Обозрнія Словесности за 1827 годъ [2] , что въ сей поэм замтна какая-то борьба между идеальностью Байрона и живописною народностью поэта Русскаго. Въ самомъ дл: возьмите описанія Цыганской жизни отдльно; смотрите на отца Земфиры не какъ на Цыгана, но просто какъ на старика, не заботясь о томъ, къ какому народу онъ принадлежитъ; вникните въ эпизодъ объ Овиді, — и полнота созданій, развитая до подробностей, одушевленная поэзіею оригинальною, докажетъ вамъ, что Пушкинъ уже почувствовалъ силу дарованія самостоятельнаго, свободнаго отъ постороннихъ вліяній.
2
См. 1-й N Моск. Встн. 1828 года.
Вс недостатки въ Цыганахъ зависятъ отъ противорчія двухъ разногласныхъ стремленій: одного самобытнаго, другаго Байроническаго; посему самое несовершенство поэмы есть для насъ залогъ усовершенствованія поэта.
Еще боле стремленіе къ самобытному роду поэзіи обнаруживается въ Онгин, хотя не въ первыхъ главахъ его, гд вліяніе Байрона очевидно; не въ образ изложенія, который принадлежитъ Донъ-Жуану и Беппо, и не въ характер самаго Онгина, однородномъ съ характеромъ Чильдъ-Гарольда. Но чмъ боле поэтъ отдаляется отъ главнаго героя и забывается въ постороннихъ описаніяхъ, тмъ онъ самобытне и національне.
Время Чильдъ-Гарольдовъ, слава Богу, еще не настало для нашего отечества: молодая Россія не участвовала въ жизни западныхъ государствъ, и народъ, какъ человкъ, не старется чужими опытами. Блестящее поприще открыто еще для Русской дятельности; вс роды искусствъ, вс отрасли познаній еще остаются неусвоенными нашему отечеству; намъ дано еще: надяться — что же длать у насъ разочарованному Чильдъ-Гарольду?
Посмотримъ, какія качества сохранилъ и утратилъ цвтъ Британіи, бывъ пересаженъ на Русскую почву.