Полное Затмение
Шрифт:
Войдя в «макдональдс», он начал:
— Лишних пять минут не... Еба-ать!
Тут он увидел, что именно жарил Бессон. Собственные пальцы.
Они не единожды наведывались в лагеря беженцев и видали там кое-что похуже, но ни разу прежде у Остроглаза так не сводило кишки от ужаса.
Бессон нанизал пальцы на вилку, запихал их в рот и начал равнодушно жевать. Глаза его были пусты, а на правом плече висел русский автомат. Наверное, с какого-нибудь трупа снял.
— Эй, Бессон, парень... — мягко проговорил Рикенгарп. — Опусти пушку и... это всё. Идём с нами.
Бессон посмотрел на них и зарычал.
Остроглаз посмотрел в его маленькие красные глазки, увидел шрамы на истощённом лице. Волосы выпадали, на черепе зияли раны. И он понял, что Бессон свихнулся. Окончательно и бесповоротно. Возможно, забрёл в опылённый нейротоксинами сектор, сам того не понимая, в поисках пищи. Надышался этой дряни, а теперь она его убивает. Но прежде чем убить, сведёт с ума. Так она разработана.
Бессон поднимался, наводя на них автомат здоровой рукой. У него во рту всё ещё торчал обугленный палец. Он снова зарычал, словно пёс, у которого отбирают кость.
Скорее всего, он их застрелит при любом движении, даже если они отступят. Люди после прогулок по жёлтой пыли и не такое вытворяют.
Рикенгарп притворился, что падает в обморок. Он вздохнул и осел на усыпанный осколками пол. Бессона это смутило. Он конвульсивно зевнул, обугленный палец выпал из его зубов.
Наконец изуродованный нейротоксинами мозг принял решение: если что-то шевелится, даже просто падает, лучше в него выстрелить.
Поэтому он опустил автомат, намереваясь выстрелить в Рикенгарпа, но Остроглаз поднял пистолет и прервал страдания Бессона.
Во лбу Бессона появилась круглая чистенькая дырочка. Безумец повалился рядом с Рикенгарпом.
Рикенгарп разрыдался.
У Остроглаза внутри всё помертвело. Он потянулся к Рикенгарпу и поднял того на ноги.
— Думаешь, Кармен рада была бы тебя такого увидеть? — спросил Остроглаз с расчётливой жестокостью. — Утри сопли. Пошли отсюда.
Рикенгарп вывалился из дверей и стал судорожно глотать ночной воздух. Остроглаз стоял и смотрел на него.
— Позже вернёмся, — сказал Рикенгарп, — и похороним его. В его старом доме. Рядом с женой.
— Ладно. Ему так лучше, Гарпи.
— Да уж, могу представить. — Он вытащил из кармана старую, украшенную резьбой деревянную коробочку, открыл, выгреб щедрую понюшку синего порошка ногтем большого пальца, который специально отращивал, вынюхал наркотик и, продолжая ковыряться ногтем в носу, добавил: — Да уж... — Затяжка. — Наверняка ему сейчас лучше... — Затяжка. —... чем за многие годы. — Затяжка.
Остроглаз посмотрел на него с тоской.
— Слушай, я тебе и ружьишка-то давать в руки не должен, когда ты под кайфом. Ты мне большую услугу окажешь, если завяжешь.
— Да ну. Я от этого лучше стреляю.
— По серым человечкам и призракам? Не сомневаюсь.
— Чувак, я сам себе режиссёр и продюсер своих
— Хватит болтать, пошли.
Остроглаз зашагал по узкому переулку, на одной стороне которого дома почти полностью уцелели. Они снова повернули на северо-восток.
— Ты веришь в загробную жизнь, Остроглаз?
— Не знаю.
Он не верил, но сейчас ему не хотелось откровенничать об этом с Рикенгарпом.
— А я верю. — Затяжка.
— Какая неожиданность.
— В смысле, верю в какой-то иной план существования. Странно, что мы ещё живы. Как странно быть здесь... — Затяжка. — Как странно продержаться так долго, чувак. — Затяжка.
— Ты перестанешь нюхать эту гадость? Б ля, чувак, ты совершаешь одну крупную ошибку. Нет, серьёзно. Завязывай с меском.
— Ну скажи это вслух, Остроглаз. Мозговая гниль. Оставайся в реальности, чувак, оставайся в реальности, а не то получишь черепно-мозговую травму! — Он захохотал. Его лицо обветрилось, осунулось, покрылось грязью, и ухмылка Рикенгарпа в такие моменты могла бы напугать костюмера съёмочной группы фильма ужасов.
Но Остроглаз не вернул усмешки, и Рикенгарп, посерьёзнев, пожал плечами.
— Ну да, я знаю. Я уже дважды соскакивал, и во второй раз — надолго. Но я так себе думаю, какой смысл беречь здоровье здесь? Что толку-то? Нас тут наверняка подстрелят, рано или поздно. Я не знаю, облечён ли ты знанием этой сверхсекретной информации.
— Знаешь что? Стейнфельд говорит, чтобы мы трепались поменьше, потому как у фашиков везде посты прослушки. И не только радио. Шумосенсорные микрофоны тоже. Понял? Если ты подумаешь об этом как следует, то поймёшь, отчего я прошу тебя завязать с наркотой.
— Ты чо, обиделся?
— Нет.
— В смысле, мы же никогда не следуем этому правилу, и...
— Рикенгарп!
— Я понял, понял. Заткнись. Ладно?
Остроглаз улыбнулся.
Они пошли дальше. Миновали полностью разрушенный участок, где по открытым небу лестничным клеткам сновали крысы размером с кошку, горы мусора уходили в бесконечность. Остроглаз не мог отделаться от мысли, что гибель Бессона — дурной знак. Что топор уже занесён над его шеей, и вот-вот прозвучит свист лезвия.
Они повернули за угол. Открылась выжженная пустыня бывшего парка Бют-Шомон.
— Вот парк, — пробормотал он.
Прижавшись к стене, он внимательно оглядел парк через авеню Симона Боливара. От издырявленной земли тянулись струйки чёрного дыма. На мостовой громоздились брошенные сгоревшие машины, засыпанные пеплом. Ничто не двигалось. Под его взглядом тьма, казалось, сдвигала тени плотнее друг к другу.
— Ну хорошо, — сказал Рикенгарп. Они направились туда, срезав угол через тротуар возле разграбленного магазина; под ногами захрустели кирпичные и стеклянные осколки (проклятье, слишком громко!). Пригибаясь за скелетами машин, они неуверенно перебежали дорогу к парку. Проклятое чувство уязвимости не пропадало.