Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

Она безжалостно развенчивает своих коллег по цеху. Это превращается в игру: я называю имя модельера – она перечисляет, почему он плох. Впрочем, некоторым достается и похвала.

– Чарльз Фредерик Уорт? В свое время был хорош, но выдохся. Его время давно ушло. Жак Дусе с его любовью к полупрозрачным тканям? Что ж, это красиво. Но только на сцене, а не в жизни. В жизни женщина, надевшая его платье, сначала получит кучу непристойных предложений, а потом воспаление легких. Все эти муслины хороши только для актрис и женщин легкого поведения. Например, Айседоры Дункан. Вы видели Айседору Дункан в Париже?

Кажется, моя мать плохо помнила, сколько мне лет.

– А я видела. Мне рассказали о ней друзья Боя. Она жила на улице де Вильер и выступала с танцевальными импровизациями перед толпой своих поклонников. Как-то меня

отвели посмотреть. Сплошная жестикуляция и откровенная эротика, никакого искусства! К тому же она была нетрезва, во всяком случае, вино там лилось рекой. А один бородач, якобы художник, погладил Айседору по ягодицам. Я его не осуждаю – зад этой так называемой танцовщицы был едва прикрыт платьем от Дусе, поэтому похотливый порыв мужчины вполне понятен. Но противнее всего, что никто, даже сама Дункан, не возмутился, и все зааплодировали! Там было так принято выражать свое восхищение. Все они – и Пакен, и Пуаре, и Фортуни – творили наряды, не предназначенные для живой женщины и реальной жизни. Для восточной рабыни, томной наложницы – да. Прочь отделку! Долой перья, вон корсет!

Она смеялась, и мне было приятно поддержать разговор на интересную ей тему. Я, кажется, поняла ее сразу. Она была бунтарка и революционерка. Ей доставляло неподдельное наслаждение идти против течения. Она словно нарочно ломала устоявшиеся взгляды и находила удовольствие в том, чтобы бросать вызов стереотипам.

Для нас с Рене она сняла номер в «Нормандии»: две спальни плюс общая гостиная. К одной из спален примыкал еще маленький дамский кабинет, она досталась мне. Полагаю, этим мать хотела тонко подчеркнуть разницу между отношением ко мне и к Рене. Но кабинет был нам просто необходим – мы часто засиживались в нем вечерами. Это была уютная комната, задрапированная бледно-розовым бархатом. Все наши с матерью секреты оставались там.

Она рассказывала мне о своем детстве, почти таком же грустном и одиноком, как мое. Зависимая, слабая мать. Легкомысленный и жестокий отец. Мать всегда болела.

– У нее была астма, и она задыхалась. Однажды утром мы нашли ее мертвой. Отца рядом не было. Он уехал куда-то на ярмарку. Помню, как я смотрела на свежий холмик. Отец приехал только через неделю и сразу стал думать, куда нас деть. Дети были ему не нужны. Дедушка с бабушкой тоже не могли нас взять, им было просто некуда. И тогда мои братья Альфонс и Люсьен уехали в деревню. Их взяли в крестьянские семьи. Это хорошо звучит: дети будут расти на воле, приучаться к полезному труду… Но на деле крестьяне обращались с приемышами хуже, чем со скотом. Братья пошли по стопам отца и просто переезжают с ярмарки на ярмарку. А девочек – меня, Джули и Антуанетт – отец отдал в сиротский приют в Обазине. Там красивые места, и монастырь выглядел прелестно, но для меня он был хуже тюрьмы, ведь я привыкла к вольготной жизни. Хуже всего были эти дортуары, где кровати…

– Стояли вплотную друг к другу, – закончила за нее я.

– Да. Остаться в одиночестве было невозможно. Я каждый день ждала, что отец за нами вернется. Мне пора было идти к первому причастию, и я была уверена, что он не пропустит этот день. Но он только прислал мне платье для первого причастия, пышное, все в оборках и кружевах, а еще вуаль и розовый веночек. Мне следовало обрадоваться, но я разревелась. Так как поняла, что означает этот дар: отец не приедет. Чтобы успокоить себя, я…

– Сочинила про него сказку? Какой он хороший и как приедет за тобой?

– Да. Я услышала, что люди, чтобы зарабатывать деньги, ездят в Америку. И говорила всем, что он уехал в Америку. Из Америки не так-то просто добраться до Обазина. Но когда он заработает в Америке много денег, он вернется. Жужу и Антуанетт меня поддерживали. Ах, я ужасно раздражала монахинь! И своими фантазиями, и тем, что все время убегала с уроков. А еще я не желала учиться домохозяйству и терпеть не могла шить.

– Ты? Не любила шить?

– Представь себе. Я постоянно теряла иголки, до крови колола пальцы и пачкала кровью шитье. А на мои швы смотреть было нельзя без слез. Монахини полагали, что я делаю это нарочно, и назначали мне епитимьи. Ах, молитвы-молитвы-молитвы! Я намолилась на всю оставшуюся жизнь. А еще монахини усаживали меня переписывать от руки Евангелие или оставляли без сладкого. Из-за последнего Жужу и Антуанетт на меня страшно дулись, ведь я не ела сладкого и всегда делила свой пирожок между ними.

Монашки видели, что меня огорчает невозможность порадовать сестер, и прибегали к этому наказанию чаще, чем к другим. Ох, я терпеть не могла этих святош! И ждала дня, когда хоть кто-нибудь заберет меня из обители. У нас же было полно родственников! Все эти бабушки, дедушки, тетушки! Почему они бросили нас? Похоже, монахини тоже старательно молились, чтобы меня забрали куда-нибудь подальше, потому что тетушка Луиза наконец сжалилась и увезла нас оттуда. Правда, свободы у нее было не больше, чем в монастыре, но, по крайней мере, я делила спальню только с одной девочкой – со своей тетушкой Адриенн. Мы с ней подружились, и я считаю ее сестрой. Ты скоро ее увидишь. Но самое главное – тетушка Луиза делала шляпки. Она покупала в соседнем городе такие фетровые и соломенные заготовки, просто неотделанные шляпы, перекраивала по своему вкусу и придумывала отделку. Получалось у нее скорее дурно, чем хорошо, но, по крайней мере, оригинально, не как у всех. А еще у тетки был огромный запас любовных романов в мягких обложках, они тогда печатались в воскресных приложениях к газетам. Кажется, никто не понял, что это чтение вовсе не предназначено для юной особы, и я успела напихать себе в голову столько сентиментальной чепухи, что просто удивительно, как я не спятила окончательно!

О своей юности мама говорила мало. И я догадывалась, что там, в этой юности, было нечто, о чем ей не хотелось вспоминать. Не относилась ли к числу неприятных обстоятельств и ее встреча с моим отцом?

Меня представили сестрам матери, моим теткам Адриенн и Антуанетт. Не знаю, что она им сказала. Но ни одна из них никогда не дала понять, что знает – я дочь Шанель. Тетки называли меня «наша маленькая кузина» и были очень со мной ласковы. От меня не ускользнуло, что они восхищаются матерью и подчиняются мне. Она нарочно выписала их в Довилль, чтобы они демонстрировали ее наряды на улицах и в салонах. И они, оставив свои дела, приехали. А это что-нибудь да значит.

Моя мать умела заставить весь мир крутиться вокруг себя. Всех людей. Или почти всех, исключая Артура Кэйпела, англичанина, которого друзья называли Бой.

В воссоединении семьи он не участвовал – был в Париже. Мать ничего определенного про него не сказала. Вероятно, ее смущала необходимость обсуждать свою интимную жизнь с молодой девушкой, своей новоявленной дочерью.

– Он мой отец? – наконец отважилась спросить я.

– Нет, что ты! – вскрикнула Шанель.

Мне показалось – или в ее голосе действительно прозвучало сожаление.

Больше ни слова сказано не было. Но мне и не требовались слова. Хватило того, что я успела понять непостижимым своим чутьем. Хватило ее мыслей, что однажды прозвучали у меня в голове. Она любила его. И мучительно ревновала, всеми силами скрывая эту ревность. Она боялась его потерять – и знала, что потеря неизбежна.

Я тоже боялась. Боялась увидеть его снова. В тот короткий миг, когда я увидела свое отражение в его зрачках, я почувствовала, что падаю в бездонный колодец, ощутила головокружение и радостное замирание сердца. Но я догадывалась, что может предвещать этот миг и какие беды может сулить. И все же мы встретились, причем тогда, когда я была совсем к этому не готова. Я выходила из «Нормандии», чтобы направиться в бутик. К этому времени я уже носила костюм из мастерской Шанель и ее же шляпку. На мое прежнее платье мать уронила слезу и попросила его выбросить. Я решилась возразить:

– Но оно новое. Я сшила его прямо перед отъездом из Парижа. Я не могу выбрасывать такие вещи.

Мать посмотрела на меня с интересом.

– Я понимаю, – согласилась она. – Старое платье – как старый друг. Но друг должен быть хорошим. А этот оттенок зеленого не красит ни тебя, ни меня. Нам стоит избегать таких цветов… Да и покроя тоже. Послушай меня, и все будет хорошо.

Она была права. Примерив принесенный из мастерской костюм, я просто ахнула. Мне всегда казалось, что моя внешность оставляет желать много лучшего. Но, увидев свою мать, усомнилась в этом. Мы были похожи, только она красива, а я нет. Как такое могло получиться? Разумеется, дело было в обаянии. Но важную роль играл и фасон платья. Новый наряд был для меня идеален, подчеркивал достоинства фигуры и скрывал недостатки. Я даже перестала сутулиться и научилась лихо заламывать шляпку. И вот в таком виде я встретила у «Нормандии» Боя – он только что подъехал в автомобиле.