Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

А матери я вообще не видела. При ее бутике открылось что-то вроде салона. Дамы, сидя в очереди, обсуждали последние новости, закусывали принесенными с собой бутербродами и даже пили вино, передавая друг другу бутылку по кругу. Шанель царила среди них полноправной владычицей.

В тот день я ассистировала при ампутации голени. Это было трудно и страшно, и, уж конечно, вовсе не подходило для меня, шестнадцатилетней девушки. Но люди вокруг об этом не думали. Им нужно было спасти человека, и я могла помочь. Они принимали мою помощь. Может быть, это лучшее,

что я сделала в жизни. Я была не обузой, не игрушкой, – я была действительно нужна людям. Но зачем эта боль, эта кровь, этот ужас? В ушах у меня застыли крики раненого, когда он понял, что должен лишиться ноги, его мольбы, его закатившиеся под действием наркоза глаза… И тот страшный звук, с которым доктор пилил кость…

– Катрин!

Мать стояла на пороге, я почувствовала ее аромат – запах чистоты и фиалок. Но в моих ноздрях еще стоял запах крови. Кровь так быстро сворачивается… На мраморных плитках пола она быстро становится похожей на малиновое желе, подернутое стылой пленкой…

– Где ты была? Где ты вообще пропадаешь?

Она подошла ближе.

– Почему ты лежишь в темноте?

Я хотела попросить ее не включать свет, но она включила.

– Вороненок, ты что, заболела?

– Нет, просто устала, – ответила я.

Хотя не то что устала, а была абсолютно измотана.

– Ты далеко ходила гулять? – продолжала допытываться мать.

– Нет. Я работала.

– Ты? – Шанель засмеялась, и у меня сжалось сердце. Видимо, она считала, что я никогда не работала и не буду работать.

Что я просто не могу хотеть работать.

Но я слишком измоталась, чтобы рассердиться.

– Но где?

– В госпитале. Я ухаживала за лежачими больными и ассистировала при операции.

Я рассчитывала, что после этих слов она уйдет. Но все получилось иначе.

Шанель рассердилась. Она старалась сдерживаться, но ее голос зазвенел.

– Но для чего тебе это понадобилось?!

Я не поняла вопроса. Тогда она закурила и задала его снова.

– Дамы записываются в сестры милосердия, потому что они аристократки, потому что по своему положению должны быть милосердными. Щипать корпию не так уж томительно, это можно делать и в светских гостиных. Хотя некоторым просто хочется покрасоваться в уборе сестры милосердия. Есть женщины, которые работают в медицине, – те, кому нужны деньги. Но тебе это зачем?

– Мне хочется помогать людям, – сказала я.

– Помогать людям… – повторила моя мать, а потом, усмехнувшись, легко села рядом. – Вороненок, тебе вовсе не нужно стараться быть такой хорошей. Я все равно буду любить тебя, понимаешь?

Чего бы я только ни отдала за эти слова! Но в этом контексте они мне совершенно не понравились.

– Ты думаешь, я лгу?

– Нет, что ты, – Шанель потянулась обнять меня, но я впервые отстранилась. – Просто каждый из нас хочет казаться лучше, чем он есть. Это нормально. Это в человеческой природе.

– А тебе нравится придумывать одежду?

– Конечно. Это то, что я хочу делать. То, что могу делать. Я рассчитываю, что мое умение и талант сделает меня независимой,

состоятельной, в конце концов, знаменитой, единственной в своем роде. Но на что можно рассчитывать, вынося ведра кровавых помоев? Ты хочешь стать врачом? Хирургом? Знаменитым, великим?

– Нет, – как я ни устала, у меня нашлись силы улыбнуться. Вспомнилась моя глупенькая мечта: я становлюсь знаменитым врачом, моя мать больна, я ее излечиваю… – Я не хочу делать именно это. Не думаю, что у меня выйдет. Но мне нравится помогать людям. Чувствовать себя полезной.

– Ты могла бы помогать мне в бутике! Сейчас такое горячее время, каждая пара рук на счету! Я должна была раньше тебя позвать, но думала, что тебе хочется отдохнуть.

– Там моя помощь важнее.

– Да почему?

Я посмотрела на нее. Она и в самом деле не понимала. Не притворялась.

– Потому что там – люди, – объяснила я ей, как маленькой. – А здесь…

Я хотела сказать – тряпки. Но удержалась. И хорошо сделала. Этого она бы мне никогда не простила.

– …вещи, – закончила я.

– Вещи, созданные для людей. Люди ведь не могут ходить голыми, даже когда война! – заспорила Шанель.

Мы, должно быть, походили на умалишенных. Сидели друг против друга на кровати и пытались объяснить друг другу очевидные, как нам обеим казалось, вещи. И не понимали друг друга.

Вдруг меня посетила идея, отличная, как мне показалось.

– Что, если тебе тоже пойти туда? Вместе со мной? Ты тогда увидела бы сама…

– О, нет, – решительно отказалась она. – Об этом не может быть и речи. Я не баронесса, чтобы проявлять столь высокие душевные порывы; и у меня есть дело, которым я зарабатываю себе на хлеб.

– …с маслом, – уточнила я.

– Ты попрекаешь меня моими заработками? – удивилась Шанель. – Разве это дурно – зарабатывать деньги? Разве я краду их? Отбираю у вдов и сирот? Обманываю кого-то? Нет. Я продаю свой труд. Честный труд. А девочка, которая живет в дорогом отеле, ни за что не платя, могла бы и…

Она замолчала, спохватившись. Но было уже поздно. Я отвернулась к стене. Я знала, что должна встать и уйти, но у меня не было сил. И даже заплакать не смогла. Она встала и вышла из комнаты, повернув выключатель, и я сразу же заснула, словно она выключила не электричество, а меня.

Через неделю кончилось лето, на фронте наступило затишье, раненые стали поступать в другие города. За семь дней мы с матерью едва ли сказали друг другу семь слов. Я решила, что мне пора возвращаться в Париж. В конце концов, все обязательства были выполнены. Я прожила в Довилле до осени.

– Я хочу вернуться домой, – сообщила я матери.

Она согласилась. Но беда была в том, что я сама теперь не знала, где мой дом. Рене по просьбе Шанель решила остаться. Вроде бы моя мать должна была что-то мне дать, но вместо этого отобрала единственную подругу. С другой стороны, разве я не должна была принести ей счастье, а вместо этого поселила в ее душе тревогу своим внезапным появлением и разбила радость ее триумфа своими неуместными упреками?