Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
– - Сейчас, парень, полетим,-- отозвался Сорочинский, хватавший из чугуна горячие картошки.
Достав с печи лапти, мальчик подозвал к себе мать.
– - Обуй-ка меня, Петровна...
Засмеялся.
– - Тебя тятя так зовет!.. "Петровна, доставай-ка шти",-- передразнил он отца.-- Почему он не зовет тебя мамой?
– - Он, детка, большой...
– - А я, когда вырасту, тоже буду звать: Петровна?
– - Да, крошечка.
– - Петровна -- лучше?
– - Лучше.
– - Мамой -- только маленькие?
– - Только маленькие,
– - Не-ет, -- Ильюша отрицательно покачал головою.-- Так нехорошо!.. Я буду -- мама, ладно?
– - Ладно, ягодка.
– - Мы нынче рыбы принесем еще больше, правда?
Лукаво сморщившись, он толкнул ручонкой склонившуюся перед ним Мотю в голову, спрашивая:
– - Это тебя кто? Бука?
Сестра притворялась испуганной, Ильюша звонко смеялся. Но вскоре возбуждение прошло, он попросился в постель.
– - Я немного полежу, -- устало глядя поблекшими глазами на мать, проговорил он.
– - Разбуди меня, когда отец пойдет по рыбу...
Встревоженная сестра, прибежав к нам, сказала, что ребенок болен.
Мать испугалась, стала ругать Мотю.
– - Простыл, сейчас время опасное -- полая вода... Куда ты бельма пялила, дуреха рыжая?.. Не могла приглядеть за мальчонкой!..
Мотя плакала. Она не пускала его к реке, но его уволок подлец-мужишка! Он пришел домой с промоченными ножками, весь синий!.. Она запуталась в работе... А тот бродит день-деньской с наметкой!..
– - Пойдем к нам,-- просит сестра,-- надо лечить!..
Ребенок метался, бредил, кричал. Он то схватывался ручонками за подушку и громко стонал, то прижимался к Моте, тоскливо спрашивая:
– - Мама тут? Со мною?.. Больно!.. Не ходи, мамочка, я боюсь... Где тятя?
Ночью все тело его покрылось темными пятнами, глаза ввалились, нос заострился. Приходя в сознание, он еле лепетал:
– - Болит головка... Поцелуй меня...
Мотя вся почернела, лицо сморщилось, стало сразу старым, щеки втянулись, под глазами легли синие круги; растрепанные волосы, кое-как подобранные под повойник, то и дело выбивались, в беспорядке падая на плечи. Сидя у постели сына, она всеми силами крепилась, и ни один мускул не дрогнул на ее окаменевшем лице. А когда пытка была невмоготу, поспешно выбегала в сени, с размаху падала на сырую, холодную землю и стонала, стискивая челюсти и скрипя в отчаянии зубами. В избу возвращалась с тем же каменным лицом.
Тепла ночь, темно-сине небо, ярко горят звезды. Весенний воздух густ, насыщен запахами влажной земли, прелой соломы, набухающих древесных почек. Матово-золотистой полоской лунный осколок протянул через тихо плещущую реку ломаную полосу. Под окнами избы в размытом глинистом овраге булькает ручей.
Звенит капель. Мигает, щурится светец на подоконнике. Сжав ладонями виски, около постели стоит на коленях Мотя.
– - Спи, мой желанный, спи, родненький мой!.. Усни!.. Я тебе буду рассказывать сказки... Про царевну, про мальчика с пальчик, про жар-птицу...
Жадно глядит в прозрачно-полумертвое лицо Ильюши и бормочет, бормочет, сама не зная что...
– - Вырастешь большой, будешь красивый, сильный... Спи спокойно, мой родимый, спи, дорогой!.. Единственный мой, желанный...
Припадет к горячей голове его и ласково смеется...
– - Буду рассказывать тебе сказки... Расскажу про царевну, про мальчика с пальчик, жар-птицу...
...Через четыре дня, на рассвете, Ильюша, не приходя в сознание, умер.
Мотя сидела на лавке, безучастно смотря на хлопоты бабушки, обмывавшей на полу худенькое тельце.
Подостлав в переднем углу соломы, прикрыв ее новой дерюжкой, мальчика -- чистенького, с расчесанными льняными кудерьками и восковым личиком -- положили под образ. Мертвый, он длиннее, тоньше, кисти рук и пальцы прозрачные. Пришла тетка.
– - Убрался, батюшка?
– - тоскливо сказала она, глядя на ребенка.-- Не захотел с нами жить?
– - И горько заплакала.
Мать моя тоже заплакала, а Мотя молчала. Она сегодня и одета была лучше обыкновенного, и если бы не красные, воспаленные глаза и горячечный взгляд, можно было бы подумать, что она покорно равнодушна к смерти сына.
В избу вошел Сорочинский, посмотрел исподлобья на мальчика, сморщил по-старушечьи лицо, заморгал глазами.
– - Михаила, досок бы надо на гроб, -- обратилась к нему тетка.
Он вскинул голову.
– - Деньжонок...
– - Оставайся дома, я сама поеду,-- ответила Мотя и, набросив на плечи сибирку, вышла из хаты.
Стали сходиться соседи. Они тихо здоровались, целовали покойника в лоб и в иконку, стоящую в ногах его, потом шепотом передавали друг другу новости: сколько у кого объягнилось ягнят, в какое бердо ткутся красна, кто вчера дрался, давно ли несутся куры.
Над изголовьем Ильюши горела тоненькая свечка, в избе было сыро и душно: пахло печеным хлебом, потом, грязной постелью, а за окном смеялось весеннее солнце, набухали и лопались древесные почки, верба стояла, унизанная желтенькими гусачками, от земли шел сизый пар.
Радостно звенела детвора, вырвавшаяся из зимних логовищ, весело кувыркаясь, хохоча и прыгая, как молодые разыгравшиеся ягнята. Их писк мешается с блеянием овец, топотом лошадиных копыт, задорно-пронзительным ревом тощих телят. А день ясный, свежий, тихий, пропитанный ароматами просыпающейся жизни, -- и солнце, солнце, солнце без конца...
Вынос тела был на следующий день. Чисто выструганный гробик, с мягким запахом свежей смолы, обвязали полотенцами, накрыв сверху черным коленкором.
Несли дети.
День и сегодня все так же солнечный, так же парит земля, и весна все так же радостно поет, разбрасывая пригоршни цветов и зелени, звенит, ликует, молится...
Стоном стонут похоронные колокола. Твердой походкой, немного сгорбившись, идет за гробом Мотя, за нею -- мать, Сорочинский, Перфильевна, тетка.