Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
Мы остались вдвоем с девушкой.
– - Так как же, Настя, ты в самом деле пошла бы за меня?
– - спросил я.-- Отец хочет женить меня: в доме нужен лишний человек, а девушек, которых он мне сватает, я не знаю, или они мне не по сердцу... А тебя бы я крепко любил... Пойдешь, Настя?
Она стояла, потупившись, с ярким румянцем на щеках, и то схватывала в руки передник, перебирая кромку дрожащими руками, то щипала концы головного платка, не поднимая на меня глаз.
– - Я не знаю... Как мама и братец...
Казалось, что
– - Прохор согласен, я с ним говорил. Если я тебе не нравлюсь, так и скажи... С матерью поговорить или не нужно?
– - Как хочешь.
– - А тебе, значит, все равно: за кого не идти, только бы не в девках?
– - Поговори.
И девушка поспешно вышла из избы.
Через минуту в окна ударился хохот, послышалась возня, прерываемая полусердитыми, полушутливыми криками Прохора:
– - Брось, ведьма, ты с ума спятила? Перестань, слышишь?
Галкин сидел посередь улицы на земле, костыли его были отброшены далеко в сторону, а Настя, наклонившись, теребила его за голову, потом, схватив в охапку, поволокла по земле.
– - Брось, окаянная, чтоб тебе лопнуть!
– - барахтался маньчжурец.-- Обрадовалась, телка, не знает, что делать... Еще погоди -- не завтра свадьба-то: возьмет да и откажется!..
– - Да что-о ты?!
Она дала брату шлепка под затылок, ткнула в руки костыли и убежала к амбару.
– - Вот чумовая девка -- вконец замучила!
– - ввалился запыхавшийся Галкин.-- Обрадовалась, кляча, здорово, аж вся горит!.. Ну как, дружок, поладили?
– - Как будто поладили, с матерью надо потолковать.
– - Ну, слава богу. Старуха согласится: она любит тебя... Давай, браток, поцелуемся!..
XVIII
После небольшого перерыва в работе поле вновь покрылось серыми фигурами людей, там и сям задымились костры, по дорогам потянулись вереницы телег с нагроможденными на них сохами, лукошками, скрипучими боронами. Дети с мешками хлеба за плечами, как жуки, ползли по межам.
Осташково вымерло: не слышно ни песен, ни смеха. Кое-где раздаются окрики на лошадей, доносятся хозяйственные разговоры, стучит топор.
На Задней Лощине, перепахивая арендаторскую, я встретился с Мотей. Она осунулась, губы потрескались, лицо -- в загаре и пыли.
– - Здравствуй, Ваня,-- вяло поздоровалась она,-- Много еще пашни?
– - Нет, скоро кончу. Ты, знать, все плачешь, сестра?
Мотя привязала лошадь к крючьям телеги, бросила ей под ноги кошель с сеном.
– - Плачу? Чего ж плакать?.. Плакать поздно... Как там мать поживает -- шерсть, поди, прядет?
– - Да, с шерстью копается... Мы новую лошадь собираемся купить.
– - Новую лошадь? Это хорошо... Да... Не помогут теперь слезы!.. Плачь не плачь -- толк один!..
Облокотившись о грядку, она смотрела на меня потухшими глазами.
– - Не воротишь, что прошло... Ты что-то не бываешь у меня?.. Приди, поговорим... Дело не в слезах: слезы --
– - Приду.
В первое же воскресенье я пошел к сестре.
– - Что, кум, ломит небось спину-то от пашни?
– - встретил меня на пороге ухмыляющийся Сорочинский. Глядясь в осколок зеркальца, прилепленного к притолоке, он старательно расчесывал себе прямой ряд на жирно намасленной деревянным маслом голове.
– - То ли дело открыть бакалейку: сама деньга в карман прет, холера ее задави, а то гнись, как черт, весь век, а сядешь за стол -- жрать нечего!.. Собачья склыка -- эта затея, пропади она пропадом!.. Кабы где перехватить две красных...
Когда Мишка ушел из хаты, сестра начала расспрашивать, подвигается ли наше дело, есть ли новые книги, просила принести что-нибудь.
– - Я к тебе с нуждишкой: перешли кой-что ребятам в город...
Она положила на стол с десяток полотенец, несколько пар мужского белья, холстины, вареные яйца, пять-шесть сдобных лепешек.
– - Денег вот немного. Подала рублевую бумажку.
Драка на масленой состоялась: одному казаку пробили кирпичом голову, и он через несколько дней умер в больнице. Шестеро наших парней, в том числе Федька Почтик, сидели в остроге.
– - Мотя, много это,-- сказал я,-- себе поберегла бы: еще, может, дети будут...
Она сурово перебила:
– - Какие дети?.. У меня? Не будет, Ваня, детей, довольно!..
– - Да ведь кто знает...
– - Брось об этом!
– - раздраженно сказала она.
Мы вышли на улицу.
Июньские тихие зори зажглись на небе. Пышным заревом подернулись облака, еще кое-где пролизанные светом. Блекли, теряя резкость красок и очертаний, предметы. Бесшумно спускалась на землю летняя звездная ночь.
Кутаясь в теплый платок, худая, как скелет, сестра села на порог, безучастно смотря на вечерние блескавицы, широким размахом полосовавшие небо.
– - Вот видишь: и жизнь почти прожита,-- проговорила она печально.-- Давно ли была совсем маленькой, таскалась к князю на поденщину, читала с тобой... Помнишь, хотели стать преподобными?.. Будто вчера все это... В другой раз -- будто давно-давно... И жила не я, а кто-то другой... чужой мне...
Она облокотилась на колени, пряча лицо.
– - Гляжу вот, думаю... жизни еще много, а она -- темная, как ночь... Скучно это, тошно!.. Нутро болит от дум!.. Куда пойти -- знаю и не знаю... Помоги мне, Ваня, выпутаться,-- моляще прошептала она.
– - Я сам, Мотя, ищу дорогу... Плохой я поводырь...
– - Вот Ильюша... может быть, не умер бы... Сидели бы вот так же у хаты, и он рядом... играет, смеется... Часто и теперь чудится, что живой он, зовет меня... Ночью просыпаюсь, ищу на постели -- не скатился, спит ли...
Сестра зарылась еще глубже, и плечи ее затряслись Серо-пурпуровые тени сменились бледными пятнами потухшей зари. Ярче выступили звезды. С востока небо почернело и надвинулось.