Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
– - Ого!..
– - А все-таки начинать не надо, -- твердо сказал Лыко.
– - Мы с вами, Нилушко, в один голос, -- расцвел Лопатин, -- только разве с ими сговоришь!..
Хрустя пальцами, шахтер с презрением следил за ним.
Лыко привез с собою снадобьев, научил печатать на гектографе.
Уезжая, Лыко набросал несколько черновиков, но мы после его отъезда переделали черновики по-своему, более понятно, выбросив все "литературы" и "гектографы", мужицкому уху чужие.
Много спорили
– - Ты, служба, в уме или выжил?
– - урезонивал его Илья Микитич.
– - Чего ты городишь? Разве можно на себя идти с доносом?
– - Так подпишитесь, что, мол, кому надо, узнает, кто составляет бумаги, -- вяло отозвался из кутника Максим Колоухий.
– - Что, мол, мы бы свои фамилии проставили, но почему -- опасно: могут забрать...
Большинством голосов решено было подписаться: "студенты".
Работа кипела. Каждую ночь дороги и улицы пестрели синими листками. Становой переехал на житье в Осташкове; в домах -- то там, то здесь -- производились обыски. Тщетно искали главарей: ни один ничего не знал или как бык глядел в землю.
Расширялась и внутренняя работа: главный кружок пополнился, и от него пошли отростки, товарищества и братства.
– - Вчера сметану воровали из чужих погребов, а нынче урядник нехорош, -- гнусавили старики.
XV
В субботу на масленой зять с Мотей пришли к нам в гости. После обеда я запряг лошадь и, усадив сестру с Ильюшей в сани, повез их кататься в соседнюю деревню, где был базар.
С разноцветными лентами на дугах, в светло вычищенной упряжи по улице разъезжали "молодые". Женщины, одетые по-праздничному, пели песни, вдоль дороги, по обеим ее сторонам, шеренгою стояли любопытные, глядя на катающихся, делились замечаниями о лошадях, сбруе. Под ногами, как котята, с счастливыми рожицами, шмыгали ребятишки; длинные карманы их сибирок набиты сластями. В крепких зубах трещат орехи, семечки, у трактира задорно пиликает ливенка, пляшут, присвистывая. Заезжий шарманщик с полудохлой морской свинкой гадает девкам на "билетиках".
Сделав пять-шесть кругов, мы заехали в трактир погреться и выпить чаю.
– - Хорошо, Ильюша, на базаре?
– - Да.
Ему -- четвертый год. В новом полушубочке и белых валенках, в круглой барашковой шапке, из-под которой выбиваются колечки светлых волос, чистенький, с розовым румянцем на щеках, он широкими глазами рассматривает трактирную обстановку, поминутно дергая мать за рукав:
– - Мама, это кто? А вон этот -- с бородой?
– - Мама, а самовара у них нету? У нас дома есть... Да, мама?
Мотя смеется.
К столу подошел Федька Почтик, мой приятель, и Калиныч; оба -- новые члены главной организации.
Федька рассказал, что
– - Кабы чего нынче не было,-- шепчет Федька на ухо,-- ребята рвут и мечут... Увези сестру с ребенком... кто знает!..
Допив чай, мы с сестрой поехали домой.
– - Ваня, почему вы секретничаете от меня?
– - спросила Мотя дорогою.-- Неужто вы, глупые, думаете, что я пойду на вас с ябедой?
Я придержал лошадь.
– - Секретничаем, Мотя, потому, что надо секретничать. Ты -- женщина...
– - Стюня -- тоже девушка.
– - У тебя ребенок, хозяйство... Для только любопытства об этом не говорят.
– - А ну-ка, я не из любопытства?
– - Тоже не следует мешаться: ты -- женщина, у тебя ребенок, хозяйство...
– - Перестань об этом!
– - досадливо воскликнула она: -- Ребенок, хозяйство... Почему не следует мешаться?
– - Так, вообще...
– - Напрасно, брат!..
– - Мотя нахмурилась, прикрыв глаза длинными ресницами.
Минут двадцать ехали, не говоря ни слова.
– - Знаешь, что?
– - встрепенулась сестра.-- Ты все-таки дай мне книжек-то... Ладно?.. В жизни что-то новое, а я не смыслю... Почему только вы, мужики, должны знать?.. Хотите себе лучшего, а бабу -- опять под лапоть?..
Дорога -- вереница непрерывных ухабов -- шла о бок с фруктовым садом князя Осташкова-Корытова, отделенная от него рвом, обсаженным по гребню сплошными рядами акаций, сирени, жимолости. Над деревьями кружились стаи галок; в теплом, золотистом навозе копались грачи. Перемежающееся небо то ярко по-весеннему голубело, то подергивалось серыми лохмами туч, белокудрявых по краям; оттого снег казался то искристо розовым, мягким, то, как сахар, бледно-синим, крупичатым.
– - Гляди-ка, мама: робята!
– - Ильюша весело засмеялся, хлопая в ладоши.
Навстречу из-за садовой караулки вышло человек семь казаков. Здоровые, сильные, с залихватскими, закрученными усами, в высоких бараньих шапках -- они раскатисто хохотали.
Один, поровнявшись с нами, отдал честь, вычурно расставив ноги, другие засмеялись над Мотей.
"Кабы чего не случилось нынче",-- вспомнились слова Почтика.-- Прав он, рано еще...
Но другой голос, злой и настойчивый, шептал иное.
Отец и Сорочинский лежали на полу, обнявшись. Мать пугливо жалась в кутнике.
– - Стащить бы куда-нибудь эту стерву,-- брезгливо вымолвила Мотя, глядя на мужа.
– - Не трогай, деточка, пускай дрыхнут!
– - отчаянно замахала мать руками.-- Весь вечер баталились, хуже стюдентов!.. Я уж топоры от греха спрятала... Ты у нас ночуй, а то, боюсь, опять раздерутся!..
Прикрывшись с головой сибиркой, мать ткнулась на лавку, Я принес из сарая "Липочку-поповну". Загородив от пьяных свет, мы стали читать с сестрой.