Предатель. Я тебе отомщу
Шрифт:
– А ты думаешь, сложно найти клоповник, в котором ты прячешься, гадина? – отвечает она, и губы её кривятся в усмешке, полной презрения. – Думаешь, я не найду, где ты забилась, как крыса? – добавляет она, и в голосе её — торжество, как будто она поймала меня на чём-то постыдном.
– Я не прячусь, – парирую, и голос твердеет, становится холодным, как стена, что я выстроила за эти месяцы. – И наши отношения с Артёмом — да и с кем угодно ещё — это не ваше дело. Уходите, – продолжаю я, и рука тянется к двери, чтобы захлопнуть её, прогнать этот кошмар, но она не даёт, шагнув ещё ближе.
Запах её духов — тяжёлый, приторный — бьёт в нос, душит, как её гнев, и мне кажется, словно стены
– Ты не получишь развода, слышишь меня, бесприданная тварь! – шипит Анна Викторовна, и голос её дрожит от злобы, глаза сужаются, блестят, полные ненависти.
Она стоит так близко, что я вижу морщины на её лице, напряжённые, как струны, готовые лопнуть.
А потом Анна Викторовна бросается на меня — резко, неожиданно. Руки её вцепляются в мои плечи, ногти почти рвут кожу через тонкую ткань футболки, и я вскрикиваю, отшатываясь назад. Ноги путаются, я спотыкаюсь о кроссовки, чуть не падаю, хватаюсь за стену, чтобы удержаться. Боль от её хватки острая, реальная, и страх захлёстывает меня, холодный, липкий.
– Что вы делаете? Вы с ума сошли! – кричу я, и голос срывается, высокий, дрожащий, полный ужаса, что я не могу заглушить. Отталкиваю её, руками упираюсь в её живот, чувствую, как её пальцы скользят по моей футболке, цепляются, оставляют красные следы на коже. – Отпустите меня! – выпаливаю, задыхаясь, и толкаю сильнее, пока она не отступает на шаг, тяжело дыша.
– Это ты превратила моего сыночка в это существо! Ты! – орёт она, и слёзы текут по её щекам, смешиваясь с яростью. Голос хрипит, ломается, и она тычет в меня пальцем, дрожащим, костлявым, как будто хочет пробить им дыру в моей груди. – Ты его сломала, ты его довела! – продолжает она, и в глазах её — боль, что рвётся наружу, но тонет в этом потоке гнева.
Я стою, пытаясь вдохнуть, и не понимаю. Какое существо? О чём она говорит? Два месяца я не видела Артёма, не слышала его голоса, не знала, что с ним.
– Что вы несете? – вырывается у меня, и голос дрожит, выдаёт растерянность. – Я два месяца с ним не живу! Что он натворил? – спрашиваю я, но она не слушает, только смотрит, как будто я — яд, что отравил её жизнь.
– Это из-за тебя он стал таким! – кричит Анна Викторовна снова, и голос её срывается в хрип, полный отчаяния. – Ты ушла, бросила его, и теперь он… – она замолкает, задыхаясь, и тычет пальцем ещё раз, ближе, почти касаясь моего лица.
– Я ни в чём не виновата, – говорю я, и слова звучат тихо, но твёрдо. Я цепляюсь за них, как за опору, чтобы не рухнуть под этим напором. Внутри всё кипит — злость, страх, обида, — но я не дам ей увидеть, как меня трясёт.
– Так ли это? – бросает она, и голос её становится ниже, ядовитым шёпотом, что впивается в меня. Взгляд её тяжёлый, полный сомнения, и оно оседает во мне, как пыль, которую не стряхнуть.
Анна Викторовна разворачивается, шатаясь, как будто силы покидают её. Дверь хлопает за ней с грохотом, стены дрожат, и я остаюсь одна, чувствуя, как сердце колотится в горле, как кровь стучит в висках, как воздух врывается в лёгкие — холодный, жгучий. Закрываю дверь на замок, пальцы дрожат, не слушаются, и я прислоняюсь к ней спиной, медленно сползаю вниз, на пол. Холод плитки пробирает сквозь штаны, но я не двигаюсь, сижу, обхватив колени, и пытаюсь собрать мысли, что разбегаются, как осколки разбитого стекла.
Что-то случилось с Артёмом. Что-то серьёзное, раз Анна Викторовна пришла сюда, готовая разорвать меня на куски. По идее, мне плевать. Я ушла, вырвалась, начала строить свою жизнь — без него, без его грязи. Но почему тогда сердце сжимается, как будто кто-то стиснул его в кулаке?
Неужели я всё ещё… Нет.
Я обрываю эту мысль, давлю её, как сигарету о
Осознание приходит медленно, тяжёлое, вязкое. Она винит меня, но я не заставляла Артёма шляться по шлюхам, не я превращала его дом в свинарник. Мой уход — да, он мог подтолкнуть его, сорвать эту маску, что он носил годами. Но я не лепила его таким. Он сам выбрал, кем стать, как и я выбрала уйти.
Это его ошибки, не мои.
И всё же слова его матери — "так ли это?" — гудят в голове, цепляются за сомнения, что я гнала прочь. Может, я дала трещину в его жизни, но сломался он сам.
– Он всегда был таким, – шепчу в пустоту, и голос дрожит, слабый, но мой. – Просто носил маску, – добавляю я, и слова звучат как приговор, что я выношу ему, себе, этому браку, что всё ещё держит меня, как цепь.
Единственный, кого мне жаль, — это Тимофея, сына Иры и Артёма. Маленький, ни в чём не виноватый мальчик, которому достались такие родители. Ира легла под женатого мужчину, зная, кто он, а Артём… ему плевать на собственного сына. Я представляю, как этот ребёнок растёт в их тени, среди криков, лжи, грязи, и сердце сжимается снова, но уже не за себя.
Кем он станет? Сможет ли вырваться?
Я не знаю. И не хочу знать. Это не моя ноша.
Телефон на столе молчит, экран тёмный, как ночь за окном. Игорь ещё не звонил, а я сижу на полу в прихожей, чувствуя, как время тянется, как буря внутри стихает, оставляя пустоту. Её слова эхом отдаются в голове, но я цепляюсь за свою правду — ту, что я всё ещё пытаюсь понять, принять, удержать.
29. Настя
Телефон на столе издаёт короткий звук, экран вспыхивает, и я вздрагиваю, всё ещё сидя на полу у двери, прислонившись спиной к холодному дереву. Руки дрожат, пальцы не сразу слушаются, когда я тянусь к нему. Сообщение от Игоря: «Выходи, я внизу».
Взгляд падает на часы — без десяти восемь. Сердце колотится, ноги кажутся чужими, тяжёлыми, когда я поднимаюсь. Холод плитки по-прежнему пробирает сквозь ткань штанов, и я чувствую себя замёрзшей, выжатой после её криков, её рук на моих плечах.
В зеркале — бледное лицо, уставшие глаза, растрёпанные волосы, под футболкой виднеются красные полосы от её ногтей. Нет времени раскисать.
Иду в комнату, стягиваю домашнюю одежду, бросаю её на кровать. Открываю шкаф, достаю платье — тёмно-синее, до колен, простое, без лишних деталей, но опрятное. Надеваю его, разглаживаю руками складки — не чтобы выглядеть лучше, а чтобы не казаться той, кого только что растоптали. Сверху натягиваю серый кардиган, мягкий, удобный. Расчёсываю волосы, оставляю их распущенными — они падают на плечи, чуть закрывая следы на коже. Помада осталась под столом, но искать её нет ни сил, ни желания. Беру сумку, куртку, выхожу, закрываю дверь на замок. Каждый шаг по лестнице отдаётся в груди, как отголосок её голоса, её злобы, что всё ещё гудит во мне.
Игорь ждёт у машины, свет фонаря падает на его лицо — спокойное, но с лёгкой тенью внимания в глазах. Он открывает мне дверь, и я сажусь, вдыхаю запах салона — кожа, чуть тёплая, смешивается с его одеколоном, лёгким, с ноткой пряности. Это успокаивает, но лишь на секунду.
– Всё в порядке? – спрашивает он, когда машина трогается с места, и голос его мягкий, но в нём есть что-то цепляющее, будто он уже заметил, что я не в себе.
– Да, – отвечаю я, коротко, почти резко, и отворачиваюсь к окну. Огни города мелькают, сливаются в сплошные полосы, но я их не вижу — перед глазами лицо Анны Викторовны, красное, перекошенное.