Предатель. Я тебе отомщу
Шрифт:
– Не знаю, – шепчу я, и это правда.
Месть — это то, что держит меня, как воздух, которым я дышу, но он тяжёлый, душный, и я устала от него. Устала ждать, когда Артём рухнет, устала держать этот груз.
– Я могу помочь ускорить этот процесс, – говорит Игорь, и голос его становится твёрже, увереннее. – Найду юриста. Независимого, неподкупного. Лучше, чем эта Эльвира. У меня, знаешь, тоже есть связи, – продолжает он, и я вижу в его глазах решимость, что пугает меня и греет одновременно. – Тебе не придётся ничего самой делать, – его слова звучат как обещание, твёрдое,
Я открываю рот, чтобы возразить, и слова вырываются быстро, почти резко:
– Я не хочу никому ничем быть обязанной, – мои слова слишком пропитаны страхом, отчего я мысленно себя корю. – И от Артёма мне нужно только одно — чтобы он страдал. Ни денег, ни квартиры, ничего другого. Только тогда я смогу дышать спокойно, – продолжаю я, и пальцы сжимают край кардигана, ткань мнётся под ними, как будто это может удержать меня от падения в эту пропасть сомнений.
– Тогда тем более, – отвечает он, и голос его спокойный, но твёрдый. – Пусть это будет чисто. Без долгов, без обязательств. Я всё организую, – говорит он, и в глазах его появляется что-то, что я не могу назвать — не жалость, не давление, а просто поддержка, которой я не ждала.
Я молчу, смотрю на него, и внутри меня борются две части. Одна цепляется за месть, за этот план, что я вынашивала месяцами, за эту злость, что стала моей тенью. Другая — та, что устала, что хочет выдохнуть, бросить всё и жить, не оглядываясь назад.
Я боюсь отпустить. Боюсь, что без этой злости я потеряю себя, что без неё я никто. Но слова Игоря, его взгляд — это что-то новое, поддержка, которой я не знала, без контроля, без груза, и она тянет меня, как свет в конце тёмного коридора.
– Хорошо, – произношу наконец, и голос дрожит, но я киваю, медленно, неуверенно. – Я согласна на небольшое содействие, – добавляю я, и чувствую, как внутри что-то отпускает, чуть-чуть, но достаточно, чтобы сердце забилось ровнее, чтобы дыхание стало легче.
Игорь улыбается — тепло, искренне, и в этой улыбке нет ни капли торжества, только облегчение. Он поднимает бокал, держит его в руке.
– Тогда за твою скорую свободу, Настя, – говорит он, и голос его звучит мягко, но уверенно.
Я беру свой бокал, пальцы всё ещё дрожат, но я поднимаю его, чокаюсь с ним.
Стекло звенит тихо, вино чуть плещется, и тепло от его слов разливается по груди, мягкое, непривычное, почти чужое. Но тревога остаётся — тонкой ниткой, что тянется из прошлого, из её криков, из моей злости, из этой жизни, что я всё ещё не могу отпустить.
Улыбаюсь Игорю в ответ, стараюсь, чтобы это выглядело естественно, но пальцы дрожат, когда я ставлю бокал обратно на стол.
Получится ли?
Я разучилась верить в лучшее, разучилась надеяться, и эта мысль цепляется за меня, как старая привычка, от которой я не знаю, как избавиться.
30. Артем
Бар гудит — голоса, звон стаканов, чей-то пьяный смех, всё мешается в мутный шум, что долбит по вискам, как будто кто-то лупит молотком прямо в череп. Сижу у стойки, пальцы
Пятый стакан? Седьмой? Не помню, да и какая разница.
Последние недели слились в одно — бары, тёлки, бутылки, и всё это тонет в этом чёртовом тумане, что я сам на себя напустил. Бармен косится на меня, глаза его узкие, насторожённые, но он молчит — знает, что я заплачу, а если нет, то вышвырнут, как мусор, и мне не впервой.
Я цепляю шлюх почти каждый вечер — то блондинка с тонкими губами, то брюнетка с пустыми глазами, все они одинаковые, воняют дешёвыми духами и дымом. Вчера одна осталась до утра, валялась в моей постели, пока я не выгнал её пинком, потому что её голос, её запах — всё напоминало Настю, и я не мог это вынести. Они все — просто тела, чтобы заглушить эту дыру внутри, но дыра только растёт, и виски её не заливает.
Телефон жужжит на стойке, экран мигает, и я вижу имя — Ира. Чёртова Ира. Рука дрожит, когда я беру трубку, пальцы липкие от пота и виски, и её голос врывается в ухо, резкий, злой, как ржавый гвоздь, что царапает мозги.
– Я подала заявление на увольнение, Артём, тебе нужно подписать его. С твоей фирмой покончено, – говорит она, и слова её бьют, как по морде, коротко, сильно, без предупреждения.
– Да вали ты куда хочешь, – рычу я, и голос хрипит, пропитанный алкоголем, срывается на каждом слоге. – Думаешь, мне не насрать, где ты там будешь со своим приплодом шляться? – добавляю, и сжимаю стакан так, что костяшки трещат, боль отдаётся в пальцах, но я её почти не чувствую.
– Ты хоть понимаешь, что творишь? – кричит Ира, и я слышу, как её голос дрожит, не от страха, а от ярости, чистой, горячей. – Я подам на алименты, Артём. На Тимофея. Будешь платить, хочешь ты или нет, – продолжает она, и это как бензин, что плещут мне в лицо, только вместо огня внутри вспыхивает злость, чёрная, липкая.
– Да мне похер на твоего сопляка! – ору я в трубку, и голос срывается в хрип, громкий, грубый.
Бармен вздрагивает, пара голов поворачиваются ко мне, глаза пялятся, но мне плевать — пусть смотрят.
– Подавись своими алиментами, сука, – бросаю я, и швыряю телефон на стойку.
Экран трескается с хрустом, осколки стекла блестят в тусклом свете, но я не смотрю — хватаю стакан, опрокидываю остатки виски в горло. Оно жжёт, горячо обжигает язык, гортань, но не заглушает эту злость, что рвёт меня изнутри, не убирает этот холод, что поселился в груди.
Ира после той сцены у меня дома — когда я чуть не трахнул ее (Или не убил? Точно не помню), — смотрит на меня, как на дерьмо, что прилипло к подошве.
Она больше не звонила после того дня, только сообщения слала — короткие, деловые, про Тимофея, про работу, а теперь вот это. Уволилась. И подать на алименты — это её последний удар, чтобы я почувствовал, как всё рушится. Но мне не больно, мне пусто.
Они все уходят. Ира, Настя, даже эти шлюхи, что утром исчезают, оставляя только запах сигарет и пустые бутылки.