Предатель. Я тебе отомщу
Шрифт:
Когда машина останавливается у дома — серого, безликого здания, что кажется мне сейчас тюрьмой, — я выдыхаю, и воздух срывается с губ сиплым стоном, как у загнанной лани. Напряжение отпускает плечи на краткий миг, точно тяжёлый груз соскользнул с них, но тут же возвращается, ледяной змеёй обвивая позвоночник. Игорь молчит, взгляд его скользит куда-то в сторону, и я благодарна за это — его взгляд был бы сейчас слишком тяжёлым.
– Спасибо, – бормочу глухо, голос вязнет в тишине салона, как муха в смоле, и пальцы, дрожащие от холода и истощения, цепляются за
Выхожу, и ветер хлещет по лицу, острый, злой, как упрёк, что я не в силах парировать. Подъезд воняет сыростью и тленом, шаги эхом разносятся по этажам. Ключи звенят в замке, как оковы, и дверь отворяется с протяжным воем, впуская в эту нору, что я зову домом. Почти сразу включаю свет. Он сразу загорается с задержкой. Тусклый, грязно-жёлтый, порождающий тени, что растекаются по стенам, как пятна прошлого, прилипшие ко мне и не отпускающие.
Туфли падают с ног, холодный пол кусает босые ступни, и взгляд цепляется за платье — тёмно-синее, чужое, что облегает тело, как лживый саван этого дня.
Как мне хочется выбросить его! Но нельзя… Оно не мое, нужно вернуть его завтра Кате.
Пальцы рвут молнию вниз, ткань сползает с кожи, холодит, как чужое дыхание, и я сбрасываю его, как старую шкуру, что больше не греет. Оно оседает на пол бесформенной грудой, и я стою в белье, дрожь пробирает до костей — не от холода, а от этого дня, что прилип ко мне, как сажа, что не отскрести. Натягиваю старую футболку и штаны, выцветшие, мягкие, как единственное, что ещё кажется моим в этом мире лжи.
Ванная встречает плеском воды в раковине, ледяной, как пощёчина, и я черпаю её ладонями, смывая макияж — эту фальшивую личину, что Катя налепила на меня, как грим шута. Помада стирается с губ, красные пятна текут по пальцам, будто кровь, что я хочу смыть с себя, с памяти. Тушь размазывается под глазами, чёрные круги, как отпечатки бессонных ночей, и я тру кожу яростно, до красноты, пока она не вопит от боли.
«Смой его. Смой этот день. Смой всё, что он оставил во мне».
Волосы липнут к лицу, мокрые, спутанные, я откидываю их назад, глядя в зеркало на бледную тень себя — с глазами, что тлеют, как угли, готовые вот-вот потухнуть.
Ну и чего я добивалась?
Кухня гудит старым холодильником, тишина давит, как бетонная плита. Ставлю чайник, пальцы дрожат, зажигая газ, и пламя шипит, синее, злое, как моя тоска. Вода бурлит, я прислоняюсь к столешнице, чувствуя, как ноги подгибаются, как пустота разъедает грудь, как кислота, что шипит внутри.
Выстоять перед Артёмом-то выстояла. Но что от меня дальше?
И тут — звук, резкий, как выстрел в темноте. Телефон на столе жужжит, экран вспыхивает, и я вздрагиваю, как от удара током. Сердце падает в пропасть, кровь леденеет, и ужас — липкий, чёрный, как смола — душит меня, сжимает горло.
«Артём. Это он. Он здесь. Он пришёл за мной», – мелькает абсолютно бешеная и пропитанная звериной паникой мысль.
Дыхание рвётся, пальцы коченеют, и я стою, глядя на этот проклятый экран, как на змею, что вот-вот ужалит. Шаг к столу — как прыжок в бездну, рука тянется медленно,
Но это не Артём. Не его имя горит на экране, не его угрозы. И не Сергеев с его холодной сталью взгляда и новым «спецзаданием» на утро. Это… Аня.
"Ого, какие люди! Привет! Как ты?"
Ее слова, лёгкие, живые, такие её, врезаются в меня, как луч света в кромешной тьме. Я замираю, экран дрожит в руках, и память вспыхивает — днём, листая ленту, палец скользнул по её фото. Видимо, лайкнула случайно, не заметив, а теперь это — как эхо из другой жизни, что я почти забыла.
Ужас отпускает, но нервы всё ещё звенят, как натянутые струны, и я чувствую, как грудь сжимает — не страх, а что-то другое, тёплое, хрупкое.
Аня. Моя давняя приятельница. Это всего лишь одна. Один из немногих просветов в этом аду. Чайник свистит, пронзительно, как крик, и я стою, сжимая телефон, понимая, что этот лайк — случайный, глупый — стал искрой, что пробилась сквозь мрак моей жизни. Но пальцы всё ещё дрожат, и я не знаю, радоваться мне или бояться того, что этот свет может погаснуть, как всё остальное.
26. Артем
Дорога домой — как чёрная яма, что засасывает меня, как тень, что тянется за спиной, пачкая всё, до чего дотягивается. Благотворительный вечер — этот гнусный балаган с его хрустальными люстрами, натянутыми улыбками и взглядами, что вонзались в меня, как ржавые гвозди, — позади, но он всё ещё гудит в голове, как рой ос.
Я вижу её, Настю, рядом с этим выродком Сергеевым, вижу, как она ластится к нему, как шлюха, что продалась за его деньги, променяв меня, вижу его ухмылку — холодную, острую, как лезвие, что полоснуло меня перед всеми этими лощёными ублюдками в пиджаках.
Она с ним спит. Точно спит, мать его!
Я представляю их — её под ним, её руки на его спине, её стоны, что раньше были моими, — и кулаки сжимаются сами, ногти впиваются в ладони, пока кровь не проступает.
Это позор, чёртов позор, что моя жена ходит с другим, а я — как тряпка, что выжали и выбросили.
Проиграл. Перед всеми. Перед Эльвирой, этой сукой из детства, что стояла там, пялилась на меня своими змеиными глазами и, небось, ржала про себя, вспоминая, как мы в песочнице замки строили.
Она видела. Все видели.
В машина воняет перегаром и табаком — я закурил ещё на парковке, перед тем, как сесть в тачку, что теперь кажется мне саркофагом, где я гнию заживо.
Руки трясутся, пальцы стискивают руль, костяшки белеют, и я ору — в пустоту, в лобовое стекло, матом, пока горло не саднит, как будто это выжжет эту ярость, эту боль, эту слабость, что я показал там, отступив перед Сергеевым.
Настя ушла. Предала. А я стоял, как клоун, эти двое плевали мне в лицо.
Дома ждёт пустота — гулкая, как в могиле, и я знаю, что она меня доконает, но всё равно жму на газ, потому что деваться некуда.