Пророк, огонь и роза. Ищущие

Вансайрес

«Всё бесполезно, — думал он, стоя подолгу перед закрытыми дверями. — Я не могу».

А потом он бросил свои тщетные усилия и появившееся у него свободное время проводил, бесцельно блуждая по серому саду.

Предосенние дожди, казалось, затянулись навечно, туман не рассеивался ни утром, ни вечером.

Хайнэ это, скорее, радовало.

Во время одной из таких прогулок он неожиданно столкнулся с Главным Астрологом, который также бродил среди окутанных сизой дымкой деревьев с довольно-таки мрачным видом. Он приехал в числе других приближённых к императорскому дворцу, однако Хайнэ так и не довелось ни разу поговорить с ним

за все эти дни.

— Вы даже не поздоровались со мной, — хмуро напомнил Астанико. — А обещали быть моим другом.

— Простите, — сказал Хайнэ, зная, что должен бы чувствовать вину, но не чувствуя её. — Знаете, вы были мне близки, потому что я хорошо понимал ваши злые чувства. Я, можно сказать, видел в вас свою недобрую половину. Теперь у меня не осталось ни злых, ни добрых чувств, вообще никаких, я пуст, как выпотрошенная тыква, но я по-прежнему ваш друг. В первые два дня здесь была суматоха, а потом я был болен, поэтому и не поприветствовал вас.

— А сейчас? — криво усмехнулся Астанико. — По-моему, вы разгуливаете здесь вполне себе в добром здравии.

— Нет, я всё ещё болен, — возразил Хайнэ.

— И что же у вас болит?

— В романтических традициях, сердце.

— А, — вдруг оживился Главный Астролог. — Ну не забавно ли? У меня, знаете ли, тоже.

— Почему?

— Потому что женщина, которую я люблю, оказалась в браке c другим, да ещё и с ребёнком от него. И меня предупреждали об этом, предупреждали давно, но я всё верил, что уж она-то ни за что не поступит так. Я ошибался.

Хайнэ не стал заострять внимание на догадке, которая молнией проскользнула у него в голове.

— Да, печально, — согласился он. — Но у меня хуже. Наверное.

— Не поверю, если не расскажете, — категорично заявил Главный Астролог.

И вдруг Хайнэ сказал.

Сказал так легко и просто, как будто это было самой обычной вещью, а не ужасом и кошмаром, от которого он беззвучно кричал каждую ночь.

— Человек, которого люблю я, изуродовал себя до неузнаваемости. Прежде он был для меня воплощением всего самого прекрасного на земле, а теперь он воплощение моего ужаса. Чтобы сохранить психическое здоровье, я отказываюсь его видеть и, наверное, никогда не смогу этого сделать. Я даже думать о нём не могу. Но куда мне тогда девать мою любовь? Её было слишком много, и теперь она, неприкаянная, бродит внутри меня и не может найти себе нового пристанища. Эта любовь разорвёт меня. Я очень романтично умру от любви, которую некуда деть, которую нельзя вылить даже в мысли. Это, знаете ли, как если бы у меня вдруг стало слишком много крови, и она перестала бы помещаться в сосудах и венах.

Тёмно-серые глаза Астанико расширились, в них мелькнула догадка.

— Хайнэ! — сказал он изумлённо. — Вы ведь говорите не…

— Я уже всё сказал, — монотонно перебил его тот. — Остальное оставляю на ваше усмотрение.

Астанико приложил к своей куцей, однако заметно лелеемой тёмно-каштановой бородке тонкие бледные пальцы.

— Признаю, ваша романтическая история печальнее моей, — согласился он несколько минут спустя. — Хотя в них и есть нечто общее. Запрет, табу… Невозможность. Нас обоих, конечно же, привлекает то, что мы никак не можем получить. Остальное абсолютно не интересно.

Хайнэ молчал.

— Ну и что же мне, по-вашему, делать? — внезапно поинтересовался он.

— Есть один хороший способ, —

хмыкнул Астанико. — Превратить любовь в ненависть. Это не так уж сложно. Накачайте себя, пожалейте, вспомните всё самое плохое, что вам причинил этот человек, а если этого не было — придумайте. Пойдите и выскажите ему всё это, ударьте по больному. Заставьте его так же возненавидеть вас, поссорьтесь с ним, и от взаимных упрёков ваша ненависть, которая к тому времени утихнет, сражённая жалостью, разгорится с новой силой.

— Изливать злобу на человека, который болен и изуродован, который лежит в постели? — приподнял бровь Хайнэ.

— Да бросьте. А то с вами никто никогда так не поступал. Вы ведь тоже больны и изуродованы. Так отомстите этому человеку, сказав ему то, что некогда говорили вам. Что вы урод, что вы калека, что вы беспомощны, что к вам можно испытывать только жалость. Калеки и слабые люди затем и существуют. Без них нормальные, здоровые люди вообще не могли бы жить, потому что не нашли бы тех, за чей счёт можно возвысить себя в собственных глазах. Тайно, разумеется. Никто не признается в том, что повышает свою самооценку, сравнивая себя с теми, кто заведомо слабее.

— Нормальные, здоровые люди, — задумчиво повторил Хайнэ. — Знаете, я, пожалуй, рад, что болезнь изуродовала меня. Но за совет спасибо. Я над ним поразмыслю.

Он развернулся, чтобы уйти, но в этот момент Астанико его окликнул.

— Стойте, — сказал он. — Это был плохой совет. Так вы полюбите этого человека только больше.

— Я знаю, — ответил Хайнэ.

— Я дам вам другой. Скажите ему о своей любви, как можно более пафосно и высокопарно. Уверяйте его каждый день, что изменения в его внешности никаким образом вас не расстраивают, что вам всё равно, что вы обожаете его и таким и вообще всю жизнь любили уродов. Жертвуйте собой и своими чувствами каждый день, выбиваясь из сил. Исполняйте каждую его прихоть, бичуйте себя за каждое неосторожное слово, за каждый случайный намёк на его уродство. Говорите себе, что не имеете права его возненавидеть, и тогда в один прекрасный день вы всё-таки возненавидите его. И уже навсегда.

— Тоже плохой, — сказал Хайнэ. — Боюсь, мне уже ничто не поможет.

— А, чёрт с вами тогда, — махнул рукой Астанико. — Умирайте от своей любви. Я от своей не умру, так что обещаю принести цветочки вам на могилку.

— Розы, — уточнил Хайнэ.

— Да хоть кансийские орхидеи.

И тогда на лице Хайнэ впервые за последние несколько дней появилось бледное подобие улыбки.

Он вернулся во флигель, в котором жил теперь вместе с Иннин, Хатори и их сыном, взял бумагу и начал писать письмо.

«Как мне объяснить то, что я сейчас чувствую? У меня было ощущение, что всё самое прекрасное, всё то, что заставляло меня испытывать любовь и радость, уничтожено, сгорело дотла. Это то, о чём я говорил вам тогда, и чего боялся. Я пытаюсь отыскать всё это внутри себя, как вы мне говорили, но не нахожу ничего, только пустоту. Это не значит, что я больше не люблю вас, или что вы для меня изменились. Просто…»

Хайнэ скомкал бумагу и швырнул её куда-то в угол.

— Просто теперь я вас боюсь, — договорил он уже вслух, дрожа, и из его глаз заструились слёзы. — Я не смогу пережить, если теперь ваше лицо, бывшее самым любимым, будет являться мне в ночных кошмарах, от которых я буду вскакивать в ледяном поту. Почему вы поступили так жестоко, и с собой, и со мной…