Просто сказка...
Шрифт:
Дальше - пуще. То он редьку посеет, то хрен, то щавель. А что мне с того корысти? Приступил было я к нему, ты, говорю, дельное какое выращивай, репу там, капусту, а пуще всего - малинником все засади. Или там пасеку. А он мне - ты, отвечает, в коммерции не смыслишь ничего, так не встревай. Не было промеж нами уговору, что сеять, а что нет...
И опять засеял он поле - я и не слыхал о таком - ананасами. Пришло время - а мне и взять-то нечего: над землей - шишка колючая, чисто ёж, в земле - корень-веревочка. Ну, думаю, мужик, я тебя заломаю. За насмешку и подрыв авторитета. Подкараулил его, когда он на ярмарку собрался. Едет себе на телеге, везет что-то, песенки поет. Остановил я его посеред дороги, подвези, мол. А он не везет, обрадовался вроде как встрече. "Здорово, говорит, друг дорогой, Михайло Потапыч. Угощайся, свет". И потчует:
– Медведь крякнул.
– Да ты сказывай, чем дело кончилось? Заломал мужика, аль нет?
– нетерпеливо заерзал волк.
– Ну, не то чтоб заломал... Не успел, в общем... Ветрено стало, - туманно объяснил медведь.
– И что теперь делать думаешь?
– Думаю?.. Да пропади он пропадом со своей делянкой!.. Жил без нее, и дальше проживу. Впредь наука мне будет.
– Ну да, - неопределенно протянул волк, скосив глаза в сторону коробов. Затем сказал: - Ну, прощевай пока, Михайло Потапыч. Путь у нас не близкий, подались мы. Авось, еще и увидимся. Здоровьица вам, и супружнице вашей, и деткам вашим.
Сказал - и затрусил себе неспешно по дороге, даже не оглянувшись на Владимира.
Впрочем, трусить-то он трусил, и вроде бы даже неспешно, да только догнать его Владимиру удалось лишь за ближним поворотом.
Не успел он сказать и слова, как волк укоризненно заметил:
– Чего отстаешь? Не видишь разве - Потапыч серчать начал. Прямо звереть, так сказать Он, когда сердит, спуску не даст, а вот лапой - может. Короба эти еще...
– Какие короба?
– поначалу не понял Владимир.
– Какие, какие, - что рядом стояли. Знать, опять переезд затеял, и опять, стало быть, впустую.
– Заметив недоумение спутника, пояснил: - Жизнь у него так сложилась. Страдает исключительно по собственной доброте... или по глупости. История эта давненько началась, много годочков утекло. Споймал он раз в лесу девчонку, по грибы-ягоды ходила, да и заблудилась. В избу привел. Я ему еще тогда сразу сказал...
– Волк глянул на Владимира и осекся.
– В общем, оставил он ее помощницей по хозяйству. Машу. Поначалу вроде как все гладко шло, а вскорости стала она по дому своему скучать. Ну, он весточку родным отнес, не беспокойтесь, мол, не обижу, а мне она нужная, потому, не взыщите, - не отпущу. А девчонка обратно и сама не хочет, вольготней ей у медведя... Так и жили, пока не подросла. А как подросла, стала на Потапыча покрикивать, командовать, чуть что - за ухват. Женился он, так и она - не будь дурой - замуж выскочила. И где только молодца посреди леса сыскала? Избу поделили, хозяйство... Медвежата пошли, детишки... Казалось бы - живи, и радуйся. Нет, опять все не так. Приобыкли они у Михайлы на загривке сидеть... Так и случилось, что решили они с медведицей хозяйство бросить, да на сторону податься. Тайком сложили пожитки свои нехитрые в короба, и подались куда глаза глядят. Шли-шли, отдохнуть присели. Вдруг, откуда ни возьмись, Маша со своими домочадцами. И откуда только взялись? А она: "Высоко, мол, сижу, далеко гляжу. Куда ты, мол, Миша, от хозяйства своего?" Ласковая такая вся, приветливая. А Потапыч что? Сердце у него отходчивое... В общем, уговорила, - вернулся. Чуть прошло время - он опять в бега, и опять она его на дороге догнала да вернула. Так и мучается по сю пору. И главное что - как она его след находит, ума не приложу! Все ведь молчком делает, а вот поди ж ты...
Солнце между тем потихоньку катилось к закату, вечерело, а следов пребывания человека поблизости видно не было. Владимир несколько раз пытался завести разговор о ночлеге: время позднее, ужина нет, - но волк всякий раз искусно уводил разговор в сторону. Еще бы, согласно подписанному контракту, заботы об отдыхе и пропитании в его обязанности не входили.
Уже вконец стемнело, когда в отдалении близ дороги замигал огонек костра.
– Ты это, так сказать, - встрепенулся волк и завел прежнюю песню.
– Поди, погляди, не охотники ли... А я пока тут постою. Ежели спокойно все - рукой махни, я ночью хорошо вижу. Давай-давай, - подтолнул он Владимира лапой, - а то без ужина останемся, - и исчез в ближних кустах...
Когда Владимир осторожно приблизился, то увидел в отблесках огня донельзя знакомую фигуру - и даже задохнулся от радости: ошибки быть
Настала, пожалуй, пора нам слово свое исполнить, да посмотреть, отчего-почему в сказках наших Ивану, будь то царевичу, или крестьянскому сыну, а то и вообще дураку, отводится такое значительное место. И откроем знакомого нам уже Шеппинга Д.О., "Иван царевич - могучий русский богатырь" (В 1852 году была нами напечатана в Москвитянине.
– Д.О.)
"Тип народного богатыря Ивана царевича стоит на рубеже периода доисторического мифа и эпохи определившейся уже народной жизни. Он прямое божество дня и света древнего язычества, и в то же время в нем чувствуется православный русский богатырь Владимирского эпоса; в нем слышится отголосок древнейшей басни про Озириса, Вакха и Адониса, и в то же время он и представитель русского земства со всеми его сословными подразделениями.
Древнейшая обстановка Ивановских преданий носит на себе признаки кочевой жизни зверолова, не знакомого еще с оседлостию земледельческого быта. Иван часто нанимается в конюхи и пастухи, он разъезжает по дремучим лесам, кормится звериной охотой и сторожит табуны Бабы-Яги, но решительно нигде не является пахарем, хотя и носит часто прозвище крестьянского сына. Только в немногих сказках встречаются темные намеки на плодоводство и огородничество, как будто указывая нам этим, что плодоводство у нас явилось раньше земледелия. В особенности играют важную роль в этих рассказах яблоки, хотя и золотые, а иногда и отцовский горох, который Иван по ночам сторожит от разных чудесных журавлей, жар-птиц и других баснословных животных. Есть еще и рассказы про чудесные сады, которые герой наш иногда в одну ночь рассаживает, или где растут разные чародейные золотые и серебряные плоды.
Как только оседлость получает полную историческую свою определенность и сказка заменяется эпическою былиною, общий тип Ивана царевича распадается на множество полуисторических личностей, выражающих собою все особенности сословий и местностей русского земства. Былина передает нам народные воспоминания о нашей древнейшей истории, - воспоминания, вознесенные иногда в поэтическую область фантазии, с ее произвольной историей и географией. Но самые эти погрешности нашей поэзии против верности фактов содержат в себе много поучительного для нас, указывая на те славные периоды нашей народной жизни, которые живее других удержались в памяти русского человека; и свидетельствуя, в то же время, своими поэтическими анахронизмами, о самой жизни этих героических песен, изменениями и прибавками, сделанными в них народом под влиянием известных фактов нашей истории.
Вариантов общего предания о нем бесчисленное множество: в сахаровском списке русских сказок (изд. 1838 г.) насчитывается их до двенадцати; сказки издания степановской и евреиновской типографий почти все без исключения принадлежат к тому же разряду; и в новейших изданиях Афанасьева и Худякова большая половина рассказов также прямо или косвенно относятся к общему Ивановскому мифу, не говоря уже о множестве изустных вариантов, еще не попавших в печать. Наконец, сюда же относятся и эпические песни об Иване гостином сыне, Иване Годиновиче и Ваньке Удовкине (у Рыбникова).
Конечно, встреча в сказке имени Ивана не доказывает еще, чтобы эта сказка непременно относилась к Ивану царевичу; но нам еще ни разу не случалось, при встрече имени Ивана, не отыскать тут же и несомненные признаки разбираемого нами предания. Не всегда Иван какой-нибудь сказки одно лицо с царевичем; но, по созвучию имен, народная фантазия постоянно придает соименному герою царевича некоторые из характеристических черт последнего; почему и всякую подобную сказку мы в праве причесть к числу Ивановских былин. К ним принадлежат, с другой стороны, и те сказки, которые, по своей обстановке, прямо относятся к общему типу, хотя имя героя утратилось вовсе или заменилось другим. Так, например, сказки про Петра или Димитрия царевича, про Федора Тугарина, Фролку Сидня, Фому Беренникова, или, наконец, безымянного молодца-удальца, все, по содержанию своему, прямо относятся к Ивану царевичу, которого имя здесь, явно по ошибке, заменено именем одного из старших братьев царевича, или, быть может, даже его врага и супротивника, как указывает отчасти на то прозвище Тугариново, принадлежащее, как известно, знаменитому Змеевичу, убитому Алешей Поповичем.