Пуговицы
Шрифт:
— Считаешь, это доказывает мою виновность?
— Пусть полиция разбирается, — откликнулась я как можно беспечнее.
Уловка сработала. Впервые я видела на его лице нечто большее, чем демонстративное равнодушие.
— Скажи просто, что тебе нужно. Ведь, что-то нужно, да? Иначе ты бы не провоцировала здесь меня, а была уже в полиции, — он перевёл дыхание.
— На что это я тебя провоцирую? Теперь ты и меня, как и Надю, трахнешь и бросишь в колодец?
На секунду он словно провалился в свои мысли, а после короткой
— Тебя? Нет. Чего ты хочешь?
— А что ты можешь предложить?
Пора было переходить к разговору о растяжке, но злить его оказалось забавно.
Однако Томаш отступил. Вышел в коридор. Постоял там какое-то время, успокаиваясь, затем стал обуваться.
— Куда? — я выбежала следом. — Мы не договорили.
— Ты несёшь какую-то чушь. У тебя ничего на меня нет. Докажешь — будем разговаривать.
— И что, ты вот так просто уйдёшь?
— Мне здесь больше делать нечего, — он сорвал куртку с вешалки и вышел, громко хлопнув дверью.
Я, конечно, повела себя, как стерва, но выбор между добром и злом всегда неоднозначен и правильного решения в большинстве случаев не имеет.
На самом деле, я просто очень разнервничалась и меня понесло. Предполагалось, что я всего лишь спрошу про растяжку, и если бы это был не Томаш, разговор сложился бы совсем иначе.
Наверное, мне стоило перестать думать обо всём этом. Расслабиться и отвлечься. Возможно, дело было в холоде или непрекращающемся дожде, в простуде и задолбавшем беспорядке, в хронической усталости и надвигающихся ЕГЭ. А тут ещё Надя. Надя в реальности и Надя во сне.
Почему всё же она сказала тогда, что это я в чём-то виновата? Была ли Лиза права, что всё дело в ревности? Или, может, Надя решила, что флэшку подкинула я?
Поводов для её злости могло быть множество, но когда она говорила «ты виновата», то имела в виду что-то конкретное, что-то, что уже случилось или должно было произойти. Что-то, о чём я могла пожалеть.
Была ли она действительно такой жуткой, как мне теперь вспоминается? И почему во сне я никак не могу разглядеть её лица?
Время стирает память.
Вот как с мамой, например. Хоть я и помнила, как она выглядит, но на самом деле особо и не помнила. В памяти остались лишь отдельные моменты и ситуации, но какой она была на самом деле, я забыла.
Хотелось вспоминать только хорошее, но я не могла себе этого позволить, ведь она же меня бросила. А значит, и не стоила хороших воспоминаний. Они разъедали мне душу и вносили смуту в сердце и мысли.
Не будь Кощея, я бы тоже стала одинокой. Обо мне бы тоже никто наверняка не сожалел, и чтобы убраться в квартире, пришлось бы звать каких-нибудь левых людей.
И всё равно Томаш не имел права вот так уходить. Это было оскорбительно, пусть я и нарочно выводила его.
Взгляд упёрся в оставленный на спинке стула пиджак. Я сняла его и оглядела, как если бы это был
Томаш написал в Вотсап минут через двадцать. Тогда, когда я уже ушла из Надиной квартиры. Спросил, там ли я ещё, и пожаловался, бедолага, что забыл пиджак. Я ответила, что пиджак забрала и оставлю его в школьной раздевалке, потому что учиться сегодня уже не пойду.
Не могла же я отправиться на уроки с пакетом вчерашней еды. Колбасной нарезкой и селёдкой от него воняло за версту.
Ключ занесла сразу директрисе. Сначала её секретарша не хотела меня пускать, но, услышав мой голос, Тамара Андреевна велела зайти.
Она сидела за столом бледная и заплаканная, и, громко высморкавшись, сразу выложила:
— Они пытаются приплести к этому Женечку, представляешь? Моего Женечку.
— К смерти Надежды Эдуардовны? — неуверенно уточнила я, потому что сама думала только об этом.
Тамара всхлипнула.
— Они написали, что Женечка — угроза. Что я не имею право допускать его к работе с детьми, и что он, возможно… Что он… Имеет к этому ужасу какое-то отношение.
— Кто такие они?
— Не знаю. Кто-то. Родители. Из-за всей этой отвратительной галиматьи в интернете. Мне звонили из роно. Требуют срочно его убрать. Господи, как им такое пришло в голову? Что за люди? — Тамара Андреевна вытерла ладонью слёзы. — Он ещё не знает. Ума не приложу, как ему сказать об этом.
— А полиция что? Они вообще собираются это расследовать?
— Ну, какое расследовать? — она снова шумно высморкалась и обречённо махнула рукой. — Дело шестимесячной давности. Кому нужно это расследование? Они и так были страшно рады, что удалось сразу установить личность. Это только в кино что-то расследуют. В жизни у всех полно текучки. У Веры Васильевны муж полицейский. Говорит, столько бумажек приходится заполнять, что больше ни на что времени не остаётся.
— Понятно… — я задумалась, стоит ли говорить ей про растяжку.
В кино показывали, что они исследуют даже ткань, если на ней остаются отпечатки, но директриса была права. Кино — это кино.
С Женечкой мы подружились, когда я только переехала к Кощею с Ягой и чувствовала себя катастрофически несчастной. Ему было четырнадцать и, вероятно, я даже была немного в него влюблена, как может быть влюблена десятилетняя девочка во взрослого миловидного мальчика с ясным взглядом и розовым румянцем на нежном лице.
Он водил меня по району и обучал «устройству нашего мира».