Расколотый берег
Шрифт:
– Все равно что ставить двадцать миль забора, – сказал он. – Только и думаешь, как бы поскорее добраться до следующего столба.
– Нет, – отозвался Кэшин. – Дурь это все.
Он ощутил, что наваждение прошло. Это было похоже на окончание лихорадки. Когда чувствуешь себя мокрым, слабым, но счастливым.
– К чертям собачьим этот дом, пусть так и останется.
Ребб ковырнул землю носком ботинка и ответил:
– Ну, не знаю… Могло быть и хуже. А так хоть что-то строишь.
– Не надо ничего. Какой смысл?
– Тогда зачем было начинать?
–
– Так для чего было все это сюда переть? Глупо сейчас все сворачивать.
– Нет, решено.
– Быстро же ты решаешь!
Кэшин начал раздражаться.
– Мне вообще-то чаще приходится принимать решения, чем тебе, бродяге! – выпалил он и тут же пожалел об этом.
– Я не бродяга, а мигрирующая рабочая сила, – ответил Ребб, не глядя на него. – Мне платят за такую работу, которую не хотят делать сами. Вам же государство платит, чтобы вы охраняли собственность богатых! Только кто-нибудь из них вам звякнет, так вы тут как тут, с сиреной и всеми делами. А бедняк? Нет, подожди, много вас тут таких, будет время – заглянем.
– Чушь собачья, – ответил Кэшин. – Чушь. Ты даже понятия не имеешь, о чем говоришь…
– Те погибшие мальчишки, – продолжал Ребб, – это одно из ваших решений?
От гнева Кэшин закусил губу, почувствовав во рту привкус железа.
– Знаешь, чем мы отличаемся? – сказал Ребб. – Я не привязан к работе. Могу трудиться, где захочу.
В тишине к ним подошли собаки, стали приставать, лизать – как будто, шаря по подлеску, услышали, что в голосах их друзей звенит злость, и прибежали, чтобы их успокоить.
– Как бы там ни было, раз я бродяга, так у меня права нет высказывать тебе то, что думаю, – сказал Ребб.
Кэшин не нашел, что ответить. Из их отношений внезапно исчезла легкость, установившаяся в предыдущие дни, и у них не было опыта споров, к которому можно было бы прибегнуть.
– Доить пора, – прервал тишину Ребб.
Он поднялся, чтобы идти, воткнул лопату в кучу песка, кинул мастерки в ведро с водой, так что из серебристой глади торчали одни деревянные ручки.
Собаки, совсем черные на фоне жухлой травы, радостно потрусили за ним вниз по склону и вдруг повернулись и уставились черными глазами на Кэшина, который по-прежнему сидел на кирпичах.
Ребб уходил все дальше – совсем ссутулился, склонил голову, руки засунул в карманы.
Собаки не знали, к кому бежать.
Кэшин хотел было крикнуть им: «Бессовестные твари! Взял вас к себе, спас от верной смерти, а иначе жили бы сейчас на бетонном дворе, по уши в собственном дерьме, и жрали бы не кроликов, а мороженых кур из супермаркета. А оно вон как – я для вас бесплатная столовая да теплая подстилка!»
Ну и ладно! Валите отсюда! Пошли вон!
И тут собаки обернулись и ринулись к нему, да так, что от быстрого бега уши их развевались на ветру, точно флаги. Добежав, они запрыгнули на него и, обнимая лапами, счастливо завизжали.
– Дейв! – крикнул он.
Ответа не было.
– Де-ейв! – повторил
Дейв слегка повернул голову, но не остановился.
– Ладно, починим эту чертову развалину!
Ребб пошел дальше, но поднял правую руку с выставленным вверх в знак одобрения большим пальцем.
Телефон зазвонил, когда он делал себе бутерброд.
– Джо, пора завязывать с этим делом, – произнес Виллани. – Игра окончена.
– Почему это окончена? – спросил Кэшин. – Потому что Донни утопился? Так это же не признание. Это обвинение местным дуболомам.
– Ты Бобби Уолша вечером по телевизору видел?
– Нет, – ответил Кэшин и сел за стол.
– Отстаешь от жизни, сынок. Мы, оказывается, казнили трех ни в чем не повинных черных ребятишек. Прямо как на Голгофе, только рядом с Иисусом не разбойники, а сущие агнцы. [30]
30
Отсылка к евангельскому рассказу о казни Христа, где упоминаются двое разбойников, распятых вместе с ним на Голгофе (Мф. 27: 38; Мк. 15: 27; Лк. 23: 32–33).
– А можно…
– И еще, – продолжил Виллани. – Кое-кто поговорил кое с кем, а этот кое-кто поговорил с депутатом, ну а уж депутат – со мной. И знаешь о чем? О том, что вчера ты ездил в дом Бургойна.
– Ну и?
– Меня спросили, какого черта мы забыли в «Высотах».
– Работали, больше ничего. Эрика, что ли, пожаловалась?
– Там повсюду видеокамеры. Зачем тебя туда понесло?
– Разнюхать хотел. Помнишь, что такое «разнюхать»? Помнишь Синго?
– Поздно уже нюхать. Завязывай с этим делом, понятно?
– Не факт, что это сделали мальчишки, – сказал Кэшин то, чего говорить не собирался.
Виллани грустно присвистнул:
– Слушай, Джо, у меня столько всего – не расхлебаешь. И каждый день, да что там – ночь – все подваливает и подваливает. Не против, если мы обсудим твои соображения попозже? Как освобожусь, сразу же звякну. Лады?
– Лады, конечно.
– Джо…
– Да.
– Ты полицейский, Джо, не забывай. Не зацикливайся. Делаешь, что можешь, а потом двигаешь себе дальше.
Кэшин прямо услышал голос Синго.
– Здесь никто не сделал, что мог, – ответил он. – Вообще никто ни хрена не сделал.
– Отдохни, – посоветовал Виллани. – Я говорил, что тебе продлили отпуск? Депутат хочет, чтобы ты отгулял все положенные пять недель. Он очень волновался, как твое здоровье и вообще как дела. Он такой… заботливый. Я перезвоню.
«Не зацикливайся»… Слова, призванные напомнить, предостеречь. Но и ранить.
Кэшина вдруг затошнило, резкая боль в плечах прострелила шею, отдала в голову. Раньше, когда бывало совсем худо, эти симптомы означали, что еще немного – и появятся застывшие образы вроде негативов, отпечатавшихся на сетчатке, стоит лишь прикрыть глаза. Тогда ему казалось, что он начинает сходить с ума.