Разомкнутый круг
Шрифт:
Потом Рубанов неожиданно оказался в окружении французских гусаров. Краем глаза он успел заметить, как на помощь ему рвется Шалфеев, но и на него насело несколько французов, оттесняя от русского поручика. Затем Максим сосредоточился только на отражении ударов трех французов.
«Наверное, друзья убитых мною капралов… – подумал он, выбивая саблю из рук одного из них. – Все-таки у рядового состава нет понятия о чести. – Полоснул палашом по плечу худого француза, но тут на него насело еще двое врагов. – Офицеры ни в жизни не позволили
Но рука стала уже не та, утратила утреннюю резкость, крепость и ловкость.
Француз увернулся от палаша, и тут Максим почувствовал, как его ударили в левое плечо. Рукав колета окрасился кровью – на этот раз своей. Он уже с трудом отбивал удары.
В этот момент откуда-то из копоти и шума боя на загнанном жеребце вынырнул французский офицер. Был он бледен и играл желваками. При виде Максима глаза его расширились от изумления. Левой рукой он провел по густым черным волосам, пачкая их кровью, – головного убора на нем не было – и воскликнул:
– Рубанов!
От неожиданности Максим пропустил еще один удар и остался безоружным – палаш у него выбили.
– Стоп! – закричал французский офицер и своей грудью заслонил русского поручика, отразив смертельный выпад одного из гусаров. – Это мой пленник! – произнес он, загораживая собой Рубанова.
Спорить с полковником, разумеется, бесполезное дело, и французы кинулись в гущу боя, кляня командира полка и всех офицеров:
– Мы побеждаем, а они пользуются плодами наших побед!
Максим чувствовал, что теряет сознание, но пытался понять – кружится ли земля или он кружится вокруг нее… Сосредоточился и потряс головой. На минуту мир прояснился.
– Вы правда – Рубанов? – поддержал его в седле полковник.
– Да! Максим Рубанов, – даже не удивляясь, ответил он, стараясь удержать сознание.
– А я Анри Лефевр. Оля-ля! – воскликнул француз. – Вы весь в крови! Вам нужен врач… А ротмистр Аким Рубанов случайно не ваш родственник?
– Это мой отец, – сумел произнести Максим, и опять все закружилось, а в глазах замелькали оранжевые и красные круги и пятна.
Он успел еще почувствовать, как Анри Лефевр бережно опустил его на землю, и потерял сознание, окунувшись мыслями в детство, где не было крови и войны, а лишь любовь и нежность.
Он видел себя маленьким мальчиком. Вокруг него белел снег, а с неба нестерпимо жгло солнце. Он катался на коньках по льду речки, но не Колочи, а Волги, а может, еще какой реки.
Тонкий лед хрустел под ногами.
– Максимушка, сынок, сейчас же выходи на берег! – звала его мать.
Но он не хотел. Ему нравилось кататься и слышать хруст льда.
А родной материнский голос все звал его и не велел удаляться, но Максим смеялся и скользил по тонкому льду – все дальше и дальше от берега, и вдруг впереди увидел черную полынью…
Зловещая
А сверху неудержимо палило солнце, раскаляя грудь, но боли он не ощущал.
Неожиданно из воды на него уставились белые глаза на мертвом лице. Лицо медленно поднималось, и Максим узнал убитого им спага.
«Неправда! Я не мог убить тебя! У меня не хватило бы сил…»
Рядом с головой спага появились еще две головы.
«Нет! Нет!» – безмолвно кричал он, а ноги несли его к полынье…
И тут увидел отца!
На душе стало спокойно и тихо. Страшные головы куда-то исчезли. Отец стоял на краю полыньи и не пускал его дальше, а затем взял за руку и повел назад, к далекому уже берегу.
От отца исходило столько нежности, любви и тепла, что Максим заплакал от счастья.
На берегу он увидел мать. Она глядела на них и улыбалась.
Наконец лед кончился, и он ступил на сушу.
Мать почему-то не подошла к нему, а взяла за руку отца, и они вместе куда-то пошли, растворяясь в солнечных лучах.
Солнце так ярко светило, что он не мог разобрать, куда они ушли…
Земля была жесткой, и щеке стало больно и неудобно лежать на ней. Невыносимо пекло грудь и плечо.
«Мама! Куда вы ушли?!» – безмолвно закричал, пытаясь подняться. Но руки не повиновались ему.
– Да вот же он! – услышал Максим голос Шалфеева.
– Слава Богу – живой! – склонился к нему Оболенский.
– Не трожь француза! – прошептал Максим, снова проваливаясь куда-то в небытие между жизнью и смертью.
– Бредит, ваше благородие!..
Солнце закатилось. Бой затих. После грома пушек наступила тишина, прерываемая стонами раненых.
Наполеон стоял на Шевардинском холме.
«Вроде все, как всегда, но что-то не так… Ах да! Нет неприятельских знамен у ног, – удивился он, – и не проходит строй пленных с усталыми, потными и закопченными лицами. Нет захваченных вражеских орудий. И главное… – Покрутил по сторонам головой и бросил наземь подзорную трубу. – …Главное, вокруг царит тишина… куда-то исчезли льстецы, первыми поздравлявшие меня с победой…»
Не было в этот раз и улыбающихся маршалов, докладывающих, сколько неприятельских батальонов и полков капитулировало… а в остальном, все как всегда после боя – трупы, разбитые пушки и исковерканная земля. Причем французских трупов не меньше, чем русских.
Позже Наполеон узнал о потерях… о своих потерях! Такого еще никогда не было!
«Франция мне этого не простит!» – с ужасом думал Наполеон.
В последующем он так оценил это сражение:
«Из всех моих сражений самое страшное то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми!»