Разомкнутый круг
Шрифт:
Огромные потери были и у русских. На следующий день Михаил Илларионович решил не продолжать сражение, а отступить:
«Когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель устремлена на истребление французской армии… Я взял намерение отступить!»
На этот раз Максим очнулся уже не на земле, а на тряской телеге. Хотя он лежал на ворохе шинелей, однако чувствовал каждую кочку.
Перед глазами маячила широкая спина в сером кафтане.
«Куда это меня везут? И где
Через некоторое время он опять раскрыл глаза и огляделся.
Ночь! Тишина! Озноб! Костры биваков! Больше не трясло. Он лежал все на той же телеге, укрытый шинелью.
– Пить… – с трудом разлепил губы, хотя ему показалось, что громко закричал.
Никто не подошел… Сделать еще одну попытку подняться он не решился. Расслабившись, стал смотреть в звездное небо, пытаясь вспомнить прошедший день… или месяц?.. а может, год!.
Перед глазами всплыли какие-то образы, лица… и среди них – лицо матери и отца.
«Но это же бред! Их не могло быть рядом со мной».
Затем необычайно ясно вспомнил француза-полковника, спасшего ему жизнь.
«И откуда он знает меня?. Ах да! Он знал моего отца… Странно все это!»
Кто-то подошел к нему и поправил шинель.
– Пить! – снова прошептал Максим, вглядываясь в силуэт.
– Ваше благородие, Максим Акимыч! Очнулись, – услышал он негромкий довольный голос Шалфеева. – Мигом водичку спроворю и господину Оболенскому доложу…
Пил воду или нет, Максим не помнил.
Очнулся он от боли, когда злосчастная телега, словно живая, подпрыгнула на каком-то бугре. На этот раз было светло, хотя солнце запуталось в низких облаках и не светило. Голова стала абсолютно чистой и свежей. Максим даже ощутил желание подняться и сесть.
В ту же минуту рядом с ним очутился Шалфеев.
– Слава Богу! – перекрестился он. – В тот раз вы меня напугали.
Чем напугал, Максим выяснять не стал, а лишь спросил:
– Куда это мы едем? И где французы?
Спросить, кто выиграл сражение, не решился.
– Меняем позицию. Отходим к Москве! – доложил Шалфеев.
– Значит, проиграли?
– Никак нет, господин поручик. Выиграли!
– А почему тогда отходим?
– Ищем удобную позицию! – бодро отрапортовал Степан. – Попить или еще чего не желаете?
Максим ничего не желал.
Вскоре показалась Москва. Армия и обозы подошли к Дорогомиловской заставе. День выдался ясным и солнечным.
Кряхтя и хватаясь за грудь, с помощью неотлучного денщика Максим уселся на телеге, по-мужичьи свесив босые ноги. Степан заботливо накинул на его плечи шинель.
И тут же, словно из-под земли, появились Оболенский с Нарышкиным.
– Как себя чувствуете, господин раненый? – Покрутив головой по сторонам, Оболенский,
Рубанов собрался уже сказать: «То-то я смотрю, он ко мне не подходит», но побоялся за жизнь врача.
– А Нарышкин без единой царапины вышел из боя, – протянул наполненный стакан Максиму князь, – хотя нес знамя дивизии, увлекая ее на врага, и лично распластал эскадрон противника.
– Хватит язвить, Оболенский! – улыбался Нарышкин, протягивая руку за стаканом. – Во-первых, увлекал я в атаку не дивизию, а полк!..
При этих словах князь незаметно подмигнул Рубанову и стрельнул глазами в сторону Сержа – заливает, мол…
– …Во-вторых, распластал, как ты выражаешься, всего десяток французов, – не замечая подвоха, выпил он свою долю.
Оболенский с Рубановым зашлись от смеха.
Максим тут же схватился за грудь.
– Болит?! – хором спросили друзья.
– Уже не так! – ответил он, протягивая руку за порцией.
– Господа! Я сегодня глядел на Москву с Поклонной горы, – похвалился Нарышкин.
– Молодец Рубанов. Жить будешь, – протянул ему стакан Оболенский, не слушая Сержа.
– …Москва все такая же! Будто и нет войны, – вдохновенно продолжал Нарышкин, – ясная, златоверхая, гордая, яркая от осенних садов и бульваров, и благовест… господа. Представляете, слышно колокольный звон! Ну, за Москву-то, князь, как вам ни завидно, я точно положу эскадрон лягушатников, – смахнул он с лица тонкую серебристую паутинку. – Бабье лето, господа, – улыбнулся друзьям.
«Интересно! Что же она ему написала?» – с неожиданно острой ревностью подумал Максим, вспомнив о письмах.
В руках Оболенского появилась вторая бутылка.
– Помянем погибших, господа!.. Волынский скончался! Ты последний, кто с ним говорил, Рубанов…
Когда Максим остался один, то чуть заплетающимся языком спросил у Степана.
– Братец! А где мой колет?
– Колет на месте, вашбродь. Насилу от крови отмыл, – доложил подбежавший Шалфеев.
– А письма там были?
– Так точно! Сейчас предоставлю…
Через минуту Максим держал в руках красные от засохшей крови его и Волынского конверты. Один из них к тому же оказался располосован почти напополам.
«Нет! Не стану читать, не мне писаны», – решил он, отдавая письма Степану.
– Прибери их, братец, и сохрани, – велел ему.
«А как-то теперь моя матушка? – подумал, поудобнее располагаясь на телеге. – Ведь в ее монастыре хозяйничают сейчас французы…»
34