Разомкнутый круг
Шрифт:
В воскресенье 1 сентября главнокомандующий приказал известить генералов, что в четыре часа пополудни приглашает их на военный совет.
У небольшого потемневшего от дождей домика толпились штабные офицеры. Устав стоять, они расселись на завалинке и достали трубки.
Первым приехал в коляске Барклай де Толли – аккуратный шотландец не любил опаздывать. Штабные офицеры резво вскочили на ноги, приветствуя генерала. Следом прибыли Ермолов и Дохтуров. Затем приехали Багговут, Коновницын, Уваров, Милорадович, Толь.
Замучившись
Последним явился Беннигсен.
«Делать старичкам нечего! – рассуждал, сидя на колоде Нарышкин. – Ну чего собирать совет? И так ясно, что надо бить врага и не пускать в Москву!» – Как и другие, он с нетерпением ожидал результата.
У молоденького любопытного подпоручика Елизаветградского гусарского полка не выдержали нервы, и – с молчаливого одобрения всех штабных офицеров – он подкрался к открытому окну комнаты, в которой сидели генералы, и стал подслушивать.
Его серый доломан и ментик очень этому способствовали, так как сливались с серыми бревнами избы.
Подпоручик беспрестанно подносил указательный палец к губам и тихонько сам себе шипел: «Т-с-с-с! Т-с-с-с!».
Наконец он отлип от темных бревен, чуть не по-пластунски прополз под окном и доложил слушателям:
– Михайло Ларионыч опрашивает генералов – ожидать ли неприятеля в позиции и дать ему сражение или сдать оному столицу без боя.
Нарышкин тоже разлучился с колодой и подошел послушать.
– То есть как это – без боя? – возмутился он.
– Вот что, поручик! Хоть это и стыдно, но идите и слушайте дальше! – велел ему кругленький лысый полковник, без конца от волнения облизывающий губы.
Поломавшись и выторговав себе десять бутылок шампанского, подпоручик пополз под окно, тем более что его повысили в чине.
Через двадцать минут офицеры вовсю махали ему руками, подзывая к себе.
– Ну что, что там говорят? – набросились они на гусара.
Тот важно помолчал, подогревая нетерпение, и, с удовольствием закурив, рассказал:
– Барклай де Толли ответил, что сражение принять невозможно и лучше отступить.
Москвичи негодовали:
– Как это отступить?
– …Генерал Беннигсен предлагал ожидать неприятеля в выбранной позиции и дать в оной сражение, – перечислял елизаветградец, мучительно раздумывая, как бы еще раскроить штабных.
– Ну дальше, дальше-то что? – торопили его офицеры.
– …Генерал Коновницын предлагал идти на неприятеля и атаковать его там, где встретят…
– Молодец! Правильно! – приветствовала молодежь.
Пожилые офицеры молчали и внимательно слушали гусара.
– …Полковник Толь предложил немедленно оставить позицию при Филях… и, если обстоятельства потребуют, отступать по старой Калужской дороге.
Вот все, что я услышал, – закончил он.
Штабные чуть не на коленях
Слупив с каждого по три бутылки шампанского, ушлый гусар уполз под окно. Через полчаса, за несколько минут до того, как из дома вышли генералы, он поведал окружающим о том, что услышал:
– Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, на что светлейший ему ответил: «Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это, как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон – как быстрый поток, который мы не можем остановить.
Москва – это губка, она всосет в себя всю армию Наполеона!»
– Отступать через Москву? – опешили офицеры.
На этот раз удивились даже все повидавшие на своем веку ветераны штабной службы.
– Как же так? – недоумевали они, но потом остудили горячие головы. – Тише, тише господа. Дайте подпоручику докончить.
Гусар, красный от оказанного ему внимания, и весь в раздумьях, кого он пригласит на пьянку, морща лоб, продолжил:
– После сего Кутузов сказал, что с потерей Москвы не потеряна еще Россия и что первою обязанностью поставляет он сберечь армию, сблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю, и потому намерен, пройдя Москву, отступить по рязанской дороге… и, встав со стула, подытожил, – рассказывал гусар, – «Господа! – произнес Михаил Ларионыч. – Я вижу, что мне придется платить за все. Я жертвую собой для блага Отечества!
Как главнокомандующий, приказываю – отступать!».
От этого известия штабные офицеры и адъютанты затихли.
На следующий день Кутузов составил императору письмо.
«После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны от 26 числа августа сражения, должен я был оставить позицию при Бородине по причинам, о которых имел счастие донести Вашему Императорскому Величеству.
После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. В таком положении сил приближались мы к Москве. Войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще придти, а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение армии, но и кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы.
В таком крайнем сумнительном положении, по совещанию с первенствующими нашими генералами, должен я был решиться пропустить неприятеля взойти в Москву».
Рубанов трясся в своей телеге по московской булыжной мостовой в череде таких же телег с ранеными.
«Ну ладно тогда, в Дунайской армии, после победы у Рущука оставили крепость для приманки, – думал Максим, – это я могу понять. Но Москва не может быть приманкой!
Это ни какая-нибудь крепость, а первопрестольная столица Отечества нашего, оставлять которую грех!..