Режиссёр смерти: Последний дебют
Шрифт:
А как оказалось ещё позже, девочка тогда уже не была vierge (фр.: девственницей), что стало ещё одной «уликой» против меня. Все тогда в округе поверили её записям, потому мне, по совету полиции, пришлось бежать в столицу. Дело замяли. Не знаю, вспоминают ли про него в той школе, но тогда это было для них самой настоящей трагедией, ведь школа-то была элитной, а этот случай мог разрушить им репутацию, но, к счастью, не разрушил, – Пётр убрал сигарету в портсигар и слабо улыбнулся. – Вот такая история со мной случилась.
– Бедная девочка... Наверное, у неё проблемы были, – предположил Гюль Ворожейкин.
– Peut-etre, peut-etre... (фр:
– А я что?
– Расскажи о себе.
– Да рассказывать особо нечего... – замялась фотограф. Кажется, она совсем не ожидала, что очередь настигнет её так быстро. – Ну... эм... в школе меня все всегда унижали и обижали за низкий рост и цвет кожи, так как я была одна такой на всю школу: то кипяток на меня «нечаянно» прольют, то в грязь бросят, то свяжут до посиневших рук, то волосы подожгут со словами: «Ты же сама подгорелая, так гори!» Меня... меня вообще никто никогда не любил.
– С твоим-то характером это неудивительно... – буркнул Борис Феодов.
– Нет, не в этом дело!! У меня тогда был совершенно другой характер: я не умела постоять за себя, была молчаливой, слабой и забитой. Я не могла даже слова им сказать, чтобы защититься, а драться я совсем не умела. Я хотела пойти на бокс или что-то наподобие такого, но меня родители не хотели отпускать, так как я «де-евочка», мне нельзя драться и прочий бред. Они не знали, что надо мной издеваются; я боялась им об этом рассказать, боялась, что им тоже причинят боль. Это потом я научилась отвечать обидчикам и... и... сама стала обижать... чтобы меня не... обижали...
Неожиданно для всех она шмыгнула носиком и вытерла мокрые глаза рукавом ночной рубашки.
– Ты плачешь?.. – всё сильнее изумлялся Борис.
– Нет, не плачу! – громко воскликнула Илона и гневно сверкнула мандариновыми глазами. – Только слабаки пускают слёзы! А я не слабая!
Все молчаливо переглянулись, наконец поняв, как сформировался характер задиры у Илоны и почему она всегда над всеми насмехается. Сэмюель Лонеро пододвинулся к ней и ласково погладил её по голове, отчего девушка вздрогнула и рефлекторно схватила его за запястье.
– Прости, – тут же извинился композитор, думая убрать руку, но фотограф положила её обратно себе на голову и приказным тоном сказала:
– Гладь.
Сэмюель с лёгкой улыбкой продолжил гладить Илону, пока остальные с ноткой умиления рассматривали их, как пару. Все, кроме Бориса.
– Эй, Сёма, – внезапно сказал Феодов, – а давай ты нам расскажешь о себе! А то я внезапно вспомнил, как увидел у тебя на запястьях бинты и мне интересно, что это.
Остальные с удивлением обратили взоры сначала на Бориса, затем на замявшегося Сэмюеля и в ожидании замолкли.
– Бинты? – спросил, нахмурившись, Стюарт.
– Да, бинты, ёмаё! Это очень меня взволновало, без шуток! Ну, Сёма, расскажешь, что это такое?
Сэмюель явно был растерян и глазами искал некую поддержку, но, так никого и не найдя, вздохнул и солгал:
– Наверное, вам показалось...
Сидевшая рядом Илона схватила его за правую руку и завернула рукав ночной рубашки, обнажив забинтованное запястье. Не успел Сэмюель даже пикнуть,
– Что это?! – посерел Стюарт, подойдя к приятелю и взяв его за руку. Сэмюель отдёрнул руку и со скрипом зубов отполз назад.
– Не важно... – прошептал он, но никому не понравился этот ответ.
– Мы ждём объяснений! – Скажи, что случилось? – сказали враз Пётр Радов и Табиб Такута.
– Ты режешь себя?! А это что за пятна?! – взволнованно воскликнула Илона. Она явно беспокоилась и переживала за него, ведь как такое возможно, что у настолько солнечного и весёлого человека могли быть суицидальные наклонности?.. А так зачастую и бывает, к сожалению: многие весёлые люди таят страшные тайны, узнав которые, ты больше не сможешь со спокойствием смотреть на этого человека и слышать его беззаботные шутки, видеть, как он смеётся и явно натянуто улыбается.
Сэмюель схватил окровавленный бинт и впопыхах стал перевязывать себе руку, дабы избавить всех от ужаснейшего вида его предплечья.
– Вы не должны были это видеть...
– Но мы уже увидели! Что случилось, малыш Сэмюель? – спросил Гюль Ворожейкин.
– ...это гнусная привычка, от которой я никак не могу избавиться. Не переживайте, я не умру, не смогу; мне просто нельзя умереть, а я много раз пытался. Я просто невезучий на этот счёт, ха-ха, вот и перестал пытаться...
– В смысле пытался?! – с отчаянием в голосе вскричала Илона. Слёзы брызнули из её глаз. – Ты действительно глупый блондинчик, раз пытался умереть!
Сэмюель опустил взор в пол и усмехнулся.
– Мне жаль, что вы это узнали и увидели...
– Можешь рассказать нам, что произошло? – спросила обеспокоенная Элла.
– Если я вас не напугаю окончательно, то могу. Наверное...
– Не напугаешь, – убедили его остальные.
Композитор оглядел всех и начал рассказ:
– Знаете, мне всегда казалось, что я живу в кошмаре, мерзком сне, из которого один выход – смерть... Это называется дереализация, как мне говорили доктора, и она преследует меня большую часть жизни. Вернее, сна. Но я понимаю, что я живу в реальности, что всё вокруг – настоящее, а не сон, но это чувство никак не покидает меня. Поэтому я... режусь, чтобы возвращать себя в настоящее, чтобы не потеряться в мыслях окончательно, чтобы чувствовать себя «живым», так сказать...
– А ты лечился у психиатра? – спросила Ева.
– Да, конечно. В двенадцать лет это всё началось, а лечиться я начал с пятнадцати. О, сколько докторов я прошёл, чтобы найти нужного мне, сколько лекарств перепил, сколько слёз пролил, сколько истерик перетерпела моя бедная мама! Я никогда не мог до конца объяснить, что со мной происходит, потому никто вокруг не понимал меня; все считали меня плаксой, считали странным и непонятным ребёнком. Именно поэтому мне пришлось надеть маску, так сказать, «клоуна», чтобы наоборот дарить всем вокруг радость, а не горе и страдания, чтобы меня любили, а не пугались, чтобы всё было хорошо, но... я... я до сих пор не могу снять эту маску и вместо того, чтобы рассказать о том, что со мной происходит на самом деле, из моего рта вылетают лишь шутки. Простите, я слишком много говорю...